Глава третья Супруги (продолжение). — Адам и Ева

Сатана проник в земной рай. Среди новосозданных живых существ

…два, стоймя держась, как боги, Превосходили прочих прямизной И благородством форм.

Наши прародители удаляются к ручью под сень деревьев. Они приступают к вечерней трапезе; вокруг них резвятся новосозданные твари. Сатана, принявший облик одной из них, созерцает супругов и — восхитительный штрих! — их красота и невинность вкупе с мыслью о несчастьях, которые по его воле придут на смену их блаженству, едва ли не умиляют его. Тем временем Адам и Ева мирно беседуют у ручья, и Ева так говорит своему супругу:

Я вспоминаю часто день, когда Очнулась я впервые, осознав Себя покоющейся на цветах, В тени листвы, дивясь: кто я такая, Где нахожусь, откуда я взялась? <…>

Сотворив молитву, Адам и Ева удаляются на брачное ложе. Они скрываются во мраке кущи и опускаются на постель из цветов. Тогда, словно остановившись на пороге их жилища, поэт возносит к усыпанным звездами небесам гимн супружеству. Эту великолепную эпиталаму он, по образцу древних, начинает без приуготовлений, в порыве вдохновения:

Хвала тебе, о, брачная любовь, Людского рода истинный исток, Закон, покрытый тайной![85]

Так запевает тотчас после гибели Гектора войско греков: «Добыли светлой мы славы! Повержен божественный Гектор!»[86] Так внезапно восклицают у Вергилия салии [87] на празднике Геркулеса: «Ты, кто стрелами настиг, необорный, Гилея и Фола — //Тучи двувидных сынов» [88], и далее.

Гимн этот является последним штрихом в картине Мильтона и завершает живописание любви наших прародителей [89].

Мы не боимся упреков в обильном цитировании. «Во всех поэмах, — говорит Вольтер, — любовь почитается слабостию; у одного Мильтона она предстает добродетелью. Поэт сумел приподнять целомудренной рукою завесу, скрывающую обычно любовные утехи. Он переносит читателя в сад блаженства и, кажется, приобщает его к безгрешным наслаждениям Адама и Евы. Он возвышается не над природой человека вообще, но над природой падшего человека: и как нет примера подобной любви, так нет примера и подобной поэзии» [90].

Если сравнить любовь Улисса и Пенелопы с любовью Адама и Евы, то окажется, что простота Гомера более наивна, простота же Мильтона более величественна. В Улиссе, хотя он царь и герой, есть все же что–то грубоватое; его хитроумие, поведение, речи неотесанны и незамысловаты. Адам, едва явившись на свет и не имея опыта, с самого начала воплощает в себе все человеческие совершенства: чувствуется, что вышел он отнюдь не из утробы женщины, но из рук Бога живого. Он благороден, величествен, равно простодушен и умен; он таков, каким его изображают священные книги; он достоин почтения ангелов и бесед с Создателем.

Что касается двух супруг, то Пенелопа более сдержанна, а впоследствии более нежна, нежели наша праматерь, лишь оттого, что испытала несчастья, а несчастье рождает недоверчивость и чувствительность. Ева, напротив, доверчива; она общительна и обворожительна; ей даже не чуждо кокетство. Да и откуда ей взять серьезность и осторожность Пенелопы? Разве жизнь не улыбается ей? Печаль замыкает душу в себе, а счастье переполняет ее: в первом случае мы ищем новые и новые пустыни, стремясь скрыть наши страдания; во втором — новые и новые сердца, стремясь поделиться радостью. Однако Мильтон не пожелал изобразить свою Еву совершенством; он представил ее неотразимо очаровательной, но слегка нескромной и чересчур словоохотливой, тем самым позволив предвидеть несчастья, к которым приведет этот недостаток. Добавим напоследок, что любовь Пенелопы и Улисса чиста и строга, как всякая истинная супружеская любовь.

Здесь уместно заметить, что в описании наслаждений большая часть древних поэтов отличается поразительным сочетанием откровенности и целомудрия. Нет ничего непорочнее их помыслов, нет ничего свободнее их выражений: мы же, напротив, щадя глаза и уши, будоражим чувственность[91]. В чем секрет этого очарования древних и отчего, например, «Венера» Праксителя, совершенно нагая, пленяет не столько наши взоры, сколько наш дух? Оттого, что существует прекрасный идеал, связанный не столько с материей, сколько с душой. Любовь к нему охватывает не плоть, но лишь дух, и он загорается желанием слиться воедино с шедевром. Всякое земное вожделение угасает и уступает место божественной нежности: пылкая душа обвивается вкруг любимого предмета и одухотворяет все вплоть до грубых слов, в которые принуждена облекать свой жар.

Но ни супружеская верность Пенелопы и Улисса, ни страсть Дидоны к Энею, ни любовь Алкестиды к Адмету не могут сравниться с чувством, связующим благородных героев Мильтона: столь святую и возвышенную нежность порождает лишь истинная религия. Какое сопряжение идей! рождающийся мир, моря, как бы ужасающиеся собственной безбрежности, светила, нерешительно, словно в испуге, следующие новыми путями, ангелы, с любопытством взирающие на эти чудеса, Господь, не сводящий глаз со своего недавнего творения, два создания, наполовину дух — наполовину персть земная, изумленно ощущающие, что у них есть тело и, более того, душа, и впервые начинающие думать и любить.