Несчастная чета решает обратиться к Богу и вверить себя вечному милосердию[23]. Адам и Ева падают ниц и смиренно обращают сердце и глас к тому, кто дарует прощение. Их мольбы достигают небесного престола, и Сын Божий представляет их своему Отцу. Справедливое восхищение вызывают в «Илиаде» Хромые Просьбы, следующие за Обидой, дабы искупить содеянное зло[24]. Однако Мильтон на равных вступает здесь в соперничество с греческим поэтом: первые стоны раскаяния, вслед за которыми устремятся вскоре все вздохи мира; смиренные обеты, возносящиеся к Святейшему из святых вместе с дымом ладана; рыдания, на которые Предвечному указует Искупитель рода человеческого; слезы, радующие небесных духов и трогающие самого Господа (столь могущественна первая молитва кающегося грешника!), — все эти красоты столь нравственны, столь торжественны, столь трогательны, что, быть может, их не затмить даже Просьбам певца Илиона.

Всевышний уступает мольбам и дарует человеку конечное спасение[25]. Мильтон с большим искусством воспользовался этой первой из тайн Писания; он постоянно напоминает об истории Бога, который от сотворения мира обрек себя на смерть, чтобы вырвать у смерти человека. Падение Адама становится трагичнее и больше впечатляет оттого, что сулит страдания Сыну Божию.

Помимо этих красот, составляющих самую основу «Потерянного рая», в поэме есть много прекрасных подробностей, перечисление которых заняло бы слишком много времени. Одно из главных достоинств Мильтона — в выразительности его слога. Все помнят «зримую тьму»[26], «восхищенное молчание»[27] и т. д. Когда эти смелые образы, подобно диссонансам в музыке, оправданны, они поражают своим блеском; однако истинный гений не станет злоупотреблять ими; погоня за такими образами оборачивается игрой словами, пагубной для языка и вкуса.

Заметим также, что певец Эдема, следуя примеру певца Авзонии[28], обрел своеобразие, усвоив завоевания других писателей: своеобразен не тот, кто никому не подражает, но тот, кому никто не в силах подражать.

Лучше всех этим искусством заимствовать красоты иного времени и приспосабливать их к нравам своей эпохи владел мантуанский поэт. Вспомните, например, как он вложил в уста матери Эвриала плач Андромахи о погибшем Гекторе. Гомер в этом отрывке, пожалуй, более непосредствен, чем Вергилий, который, впрочем, почерпнул у Гомера все наиболее впечатляющие подробности: рукоделие, выпадающее из рук Андромахи, ее обморок и т. д.[29] (у Гомера есть и то, что отсутствует в «Энеиде»: простоволосая Андромаха, в предчувствии несчастья вглядывающаяся в даль с крепостной стены)[30]. Но зато в эпизоде с Эвриалом больше трогательности и нежности. Любящая мать, единственная из всех троянок пожелавшая разделить судьбу сына, одежды, которые она ткала, теша свою материнскую любовь и пытаясь скрасить жизнь на чужбине, старость и одиночество, и которые стали ненужными, ибо с крепостного вала уже смотрит голова убитого юноши, и, наконец, iemineo ululatu[31] — все это создания души Вергилия, и ничьей иной. Плач Андромахи[32] более долог и оттого производит не столь сильное впечатление; плач матери Эвриала [33] более краток и всем своим грузом обрушивается на душу. Это доказывает, что уже между эпохой Вергилия и эпохой Гомера существовало большое различие и что в эпоху первого из этих поэтов все искусства, и даже искусство любить, сделались более совершенными.

Глава четвертая. О некоторых французских и иностранных поэмах

Даже если бы христианство дало поэзии только «Потерянный рай», даже если бы его духом не были проникнуты ни «Освобожденный Иерусалим», ни «Полиевкт», ни «Эсфирь», ни «Аталия», ни «Заира», ни «Альзира»[34], уже и тогда можно было бы утверждать, что оно благоприятствует музам. Прежде чем перейти от «Потерянного рая» к «Генриаде», скажем несколько слов о некоторых французских и иностранных поэмах.

Замечательные отрывки из «Людовика Святого» отца Лемуана столь часто приводились в пример, что мы не станем повторять их здесь. Поэма эта не отделанна, однако в ней встречаются такие прекрасные строки, каких не найти и в «Иерусалиме». Мрачное воображение ее автора в одно мгновение переносит нас в Египет — землю воспоминаний и гробниц, пережившую фараонов, Птолемеев, христианских отшельников и султанов–язычников.

О «Девственнице» Шаплена, «Моисее спасенном» Сент–Амана и «Давиде» Кора ныне помнят лишь благодаря Буало[35]. Однако из чтения этих поэм можно извлечь некоторую пользу; в особенности заслуживает внимания «Давид».

Пророк Самуил рассказывает Давиду историю царей Израильских:

Узнай же, — рек святой, — что властелина злого Могучий царь царей всегда карал сурово: Навек запомнят все, как Божий гнев постиг Недавно правивших Израилем владык. Так, Илий, скинии священник богоданный, Для прорицания и для суда избранный, Отечество бы спас по ревности своей» Когда б не породил негодных сыновей. Но возгремел Господь на нечестивцев тех, Надменных сыновей, столь возлюбивших грех, И повелел Господь посланнику святому Вещать погибель им и Илиеву дому. О небо! Приговор ужасный услыхав, Узнал священник, сколь он пред тобой неправ, Я видел, как страдал и сокрушался Илий, Потоки слез его мое чело кропили[36]

Эти строки замечательны тем, что весьма хороши именно как стихи. Финал их достоин великого поэта.

История Руфи, рассказанная в пещере, где похоронены древние патриархи, отмечена простотой.

Понстине, супруг с супругой был сравним И чистою душой и жребием благим.