Рассматривая творения отдельно от жизни их авторов, классическая школа лишала себя еще одного могущественного средства оценки. В изгнании Данте — ключ к его гению: разве память о том, как отверженный поэг просил приюта в монастырях, слагал стихи, скитаясь в чужих краях, и простился с жизнью вдали от родины, не увеличивает очарования прекрасных меланхолических строф о трех жребиях, выпадающих людям после смерти [418]?

Предположим, что Гомер не существовал, — я прощаю ученым поэтическую ересь, приписывающую всей Греции творения одного из ее сыновей[419], но мне все же не хочется упустить ни одной подробности его жизни. Да, девять горлиц играли с поэтом, когда он лежал в колыбели; его детский лепет был схож со щебетом девяти различных птиц. Можно ли отрицать эти бесспорные факты? Иначе как понимать историю Венериного пояса[420]? Долой анахронизмы! Я верю тому, что поведал нам о жизни отца сочинителей отец историков, Геродот[421]. Разве не для того, чтобы, вопреки Вольфу, Вуду, Ильгену, Дюга–Монбелю и им подобным, почтить школу и реку Мелесихена[422], отправился я на Хиос и в Смирну[423]? Из легенд о певце Одиссея я отвергаю лишь ту, что объявляет поэта голландцем. Гений Греции, гений Гомера, Гесиода, Эсхила, Софокла, Еврипида, Сафо, Симонида, Алкея, обманывай нас и впредь, я свято верю твоим вымыслам; речи твои так же достоверны, как достоверно то, что на горе Гимет[424], у входа в монастырь калуеров[425] я видел тебя в окружении роя пчел[426]: ты обратился в христианскую веру, но не утратил от этого ни своей золотой лиры, ни крыльев, лазурных, как небо над развалинами Афин.

Во всяком случае, если в прежние времена нам недоставало романтизма, то ныне мы сверх меры преуспели в нем; французы постоянно перескакивают от белого к черному, словно конь в шахматах. Хуже всего то, что мы восхищаемся сегодня не столько достоинствами Шекспира, сколько его недостатками; мы хвалим его за то, за что любого другого освистали бы.

Вы думаете, что поклонники восторгаются любовью Ромео и Джульетты? Как бы не так! Разве вы не помните, что Меркуцио сравнивает Ромео с «высохшей селедкой»[427]? Разве Петр не говорит музыкантам; «Никто не угадал. «Лишь музыки серебряные звуки» — потому что за музыку не платят золотом»[428]?

Бедняги, вы не понимаете, чем замечателен этот диалог: в нем говорит сама природа, захваченная врасплох. Какая простота, какая естественность, какая искренность! какие контрасты — словно в самой жизни! какое знание всех наречий, всех происшествий, всех сословий!

Мне забавно представлять себе, Шекспир, в какую ярость привели бы тебя твои горе–поклонники, воскресни ты в наше время. Ты был бы оскорблен их преклонением перед банальностями, за которые сам первым покраснел бы от стыда, хотя в ответе за них не ты, а твоя эпоха; ты подтвердил бы, что люди, способные восторгаться твоими недостатками, способные, более того, живя в иную эпоху, как ни в чем не бывало подражать им, неспособны оценить подлинные красоты твоих творений.

Своеобразие шекспировского гения

<···!> Трагическим поэтам случается порой написать комедию, между тем как комические поэты редко возвышаются до трагедии: очевидно, гений Мельпомены более разносторонен, нежели талант Талии. Тот, кто изображает человека в горе, может изобразить его и в радости, ибо способный передать большее сумеет передать и меньшее. Напротив, художник, привыкший рисовать забавные картинки, неизменно упускает из виду серьезную сторону вещей, ибо умение различать предметы мелкие, как правило, предполагает невозможность постичь предметы крупные. Среди сочинителей комедий лишь Мольера можно поставить рядом с Софоклом и Корнелем; но замечательно, что комическое в «Тартюфе» и «Мизантропе» по своей необыкновенной глубине и, осмелюсь сказать, печали приближается к суровости трагедии [429].

Существуют два способа вызывать смех: можно сначала изобразить недостатки, а затем подчеркнуть достоинства; здесь насмешка нередко переходит в сочувствие; можно, наоборот, поначалу расхвалить героя, а затем так поглумиться над ним, что всякое уважение к его благородным талантам и высоким добродетелям пропадет навсегда. Это комическое — nihil mirari[430], предающее все позору.

Своеобразие отца английского театра состоит преимущественно в национальном духе его творчества, в его красноречии, в его замечаниях, мыслях, афоризмах, основанных на знании человеческого сердца и применимых к различным сословиям, и в особенности — в изобилии жизненных сил. Однажды некто уподобил гений Расина Аполлону Бельведерскому, а гений Шекспира — конной статуе Филиппа IV в соборе Парижской Богоматери. «Допустим, — отвечал Дидро, — но что бы вы сказали, если бы эта деревянная статуя, надвинув свой шлем, потрясая латными рукавицами, размахивая шпагой, пустилась вскачь под сводами собора!»[431] Певец Альбиона одарен столь могучей созидающей силой, что оживляет даже неодушевленные предметы; декорации, дощатый пол сцены, листва дерева, веточка вереска, останки мертвецов— все обретает дар речи; под пером Шекспира не мертва даже Смерть.

О том, что шекспировская манера письма испортила вкус. — Сочинительство как искусство

Шекспир одновременно разыгрывает перед нами дворцовую трагедию и уличную комедию; он не описывает какой–либо определенный сорт людей, но сводит вместе, как в реальной жизни, короля и раба, патриция и плебея, воина и землепашца, знаменитого человека и человека безвестного; он смешивает благородное с подлым, серьезное с шутовским, веселое с грустным, смех со слезами, радость с горем, добро со злом[432]. Он охватывает жизнь человека целиком и общество в целом. По всей видимости, поэт был уверен, что представление о нас дает не одии–единственный день нашей жизни, но лишь вся она от колыбели до могилы: если герой не умирает в юности, Шекспир вновь выводит его на сцену уже седым; само время передало поэту свою власть.

Но эта разносторонность Шекспира, сделавшись общепризнанным образцом для не знающих меры подражателей, пагубно сказалась на судьбе искусства; она породила заблуждение, на котором, к сожалению, основана вся новейшая школа в драматургии. Если для того, чтобы достичь вершин искусства трагедии, достаточно без всякой связи и последовательности нагромоздить разрозненные сцены, свалить в одну кучу шутовское и трогательное, поставить водоноса рядом с монархом, торговку зеленью рядом с королевой, то кто не может льстить себя надеждой, что он — достойный соперник великих авторов? В этом случае всякий, кто даст себе труд изложить случившееся с ним за день, воспроизвести свои беседы с людьми, занимающими различное положение в обществе, описать разнообразные предметы, представшие его взору, бал и похоронную процессию, пиршество богача и отчаяние бедняка, всякий, кто будет час за часом заносить все увиденное в свой дневник, напишет драму в духе английского поэта.

Пора усвоить, что сочинительство — искусство; что у искусства этого есть определенные жанры; что у каждого жанра есть свои правила. Жанры и правила не возникают произвольно; они порождены самой природой; искусство лишь разделило то, что в природе было перемешано; оно отобрало наиболее прекрасные черты, оставаясь при этом верным образцу. Совершенство нисколько не противоречит истине: Расин во всем блеске своего искусства остается гораздо более естественным, нежели Шекспир, подобно тому как Аполлон, несмотря на свою божественную сущность, больше похож на человека., нежели египетский колосс[433].