Нейтральный социализм в своих переходных этапах соединим с разными политическими формами, с монархией, которая в иных случаях может оказаться лучше республик, и даже с аристократией, сознавшей обязанность благородного самоотречения. Так, например, система двух палат представляется мне даже более совершенной и свободной формой, чем система однопалатная, так как двухпалатная система (конечно, с верхней палатой, не похожей на наш государственный совет) ослабляет централизацию власти, предохраняет от якобинства и оказывается неизбежной в строе федеративном. Я себя считаю в известном смысле больше социалистом, чем демократом. Но все политические формы очень относительны, не обладают сами по себе никакой ценностью и становятся злом, когда их берут отвлеченно и слишком переоценивают.

Окончательное объединение общественных единиц, скрепление самоуправляющихся общин в единые духовные нации возможно не в государственном, а в церковном вселенском союзе. Только истинной, подлинной мистической церкви, союзу свободной любви, обладающему Божественной мощью, может принадлежать высший суверенитет, высший суд и дар прекращения людской розни. Государство, признанное суверенным, творит насилие, зло и неправду, не соединяет, а внутренне разъединяет людей, и пора лишить его права притязать на охранение вселенского единства. Торжество правды со-

[186]

циализма освобождает человечество от элементарной зависимости и зла, выявляет личность, но не решает окончательно ни проблемы хлеба насущного, ни проблемы окончательного соединения людей и внутреннего замирения мирового раздора. Окончательное решение возможно лишь в теократии, еще не видимой миру во внешних своих воплощениях, действующей до сих пор скрыто и таинственно, неисповедимыми путями. Только во вселенской теократии, в мистической жизни богочеловеческого тела, снято будет с человечества проклятие борьбы за существование, раздора и хаотической анархии, скрытой под всеми государственными образованиями. Это уже не нейтральная, человеческая социальная среда, в которой осуществляется правда социализма, а иная сверх–человеческая область. Вот почему не только признавая правду социализма, но и полагая, что в известном смысле нельзя не быть социалистом, нравственно и социологически обязательно быть социалистом, мы не называем себя социалистами по своим верованиям, мы не прикрепляем своих верований ни к каким социальным предметам. Признавая преимущества нейтрального социализма, я все‑таки думаю, что он не может направить человечество по безболезненному и мирному пути развития. «Бернштейнианство», само по себе взятое, есть мещанская утопия [85]. Но спасения следует ждать не от революционно–социалистических идеалов, а от перехода к новой религиозной вере на почве глубокого разочарования в существе всякой человеческой революции. И во всяком случае большого благополучия ждать в будущем нельзя.

[187]

ГЛАВА 5. АНАРХИЗМ

I

Появление и обострение анархических учений и настроений имеет огромное значение, так как чувствуются в них последние проблемы человеческого существования. В безрелигиозном развитии мира только анархизм пытается радикально отвергнуть всякую государственность, всякую власть и насилие и против себя служит он теократическому сознанию, расчищает почву для торжества идеи боговластия, поставленного на место всякого человековластия. Только анархизм решительно формулировал заветную мечту человеческого сердца  – соединение людей не насильственное, а свободное, не внешней необходимостью, а внутренним влечением человеческой природы. Кто не анархист в сердце своем, тот любит насилие и власть как начало самостоятельное и цель. Кто свободу любит больше насилия, любовь ставит выше власти, внутренно–организованное общество предпочитает всякому внешне–организованному государству, тот должен признать себя анархистом, хотя бы в мечте. Ведь анархизм как радикальное отрицание власти, государственного союза и насилия в нем над личностью, не есть непременно анархия и хаос.

Анархические учения очень разнообразны, часто противоположны, так что само понятие анархизма колеблется. Как мало общего между анархистом действия, бросающим бомбу, и Львом Толстым, в своем роде не менее крайним анархистом, как не похож революционный и коммунистический анархизм Бакунина на буржуазный анархизм Спенсера, как различны анархизм Макса Штирнера и анархизм Прудона, есть ли хоть какое‑нибудь сходство в настроении между анархизмом рабочих с их тяжелой экономической борьбой, анархизмом

[188]

недоедания, и анархизмом декадентов, бросающим вызов всей системе мироздания, анархизмом переедания! И все‑таки можно найти какие‑то общие, чисто отрицательные признаки, по которым глубоко противоположные явления мы обозначаем одним именем  – анархизм. Анархистов всех оттенков прежде всего объединяет отрицательное отношение к государству, радикальное отвержение суверенности государства, признание суверенности личности, хотя бы и во имя разных целей. Все анархисты ненавидят насилие и власть над личностью и все хотят организовать общественность из свободных стремлений личности, хотя бы одни, как Толстой, полагали это свободное стремление в христианской морали, другие, как М. Штирнер,   – в эготизме, третьи, как Прудон,   – в присущей человеку справедливости и т. д. Анархизм, как настроение, очень могуществен и значителен, но анархизм как теория, как философское учение, слаб и почти жалок. Анархисты никогда не доходят до корней поставленных ими проблем, беспомощно лепечут о благости человеческой природы и от прекраснодушных и рассудочных анархических утопий так же пахнет мещанством, как и от всех социальных утопий.

Последовательный и обоснованный анархизм невозможен на почве позитивизма или материализма, а большей частью анархисты оказываются позитивистами и материалистами. В анархизме, как он до сих пор складывался, есть одно разъедающее противоречие: он хочет уничтожить всякое насилие, но в распоряжении своем имеет для этой цели насилие же, он хочет уничтожить всякую власть, но прибегает для этого к власти же, он хочет организовать общество изнутри, из природы личности, а не извне, не из государственно–общественной необходимости, но ничего внутреннего не имеет, вынужден опять прибегать к тому же внешнему. Анархисты–практики прибегают к самым ужасным насилиям над личностью, желая уничтожить всякое насилие, насилуют с именем свободы на устах; анархисты–теоретики ничего, кроме материи и внешней необходимости, не могут назвать для обоснования безграничной свободы личности в свободной, безгосударственной общественности. Позитивная и материалистическая философия не признает никакой объективной человеческой природы, отличной