I

Появление и обострение анархических учений и настроений имеет огромное значение, так как чувствуются в них последние проблемы человеческого существования. В безрелигиозном развитии мира только анархизм пытается радикально отвергнуть всякую государственность, всякую власть и насилие и против себя служит он теократическому сознанию, расчищает почву для торжества идеи боговластия, поставленного на место всякого человековластия. Только анархизм решительно формулировал заветную мечту человеческого сердца  – соединение людей не насильственное, а свободное, не внешней необходимостью, а внутренним влечением человеческой природы. Кто не анархист в сердце своем, тот любит насилие и власть как начало самостоятельное и цель. Кто свободу любит больше насилия, любовь ставит выше власти, внутренно–организованное общество предпочитает всякому внешне–организованному государству, тот должен признать себя анархистом, хотя бы в мечте. Ведь анархизм как радикальное отрицание власти, государственного союза и насилия в нем над личностью, не есть непременно анархия и хаос.

Анархические учения очень разнообразны, часто противоположны, так что само понятие анархизма колеблется. Как мало общего между анархистом действия, бросающим бомбу, и Львом Толстым, в своем роде не менее крайним анархистом, как не похож революционный и коммунистический анархизм Бакунина на буржуазный анархизм Спенсера, как различны анархизм Макса Штирнера и анархизм Прудона, есть ли хоть какое‑нибудь сходство в настроении между анархизмом рабочих с их тяжелой экономической борьбой, анархизмом

[188]

недоедания, и анархизмом декадентов, бросающим вызов всей системе мироздания, анархизмом переедания! И все‑таки можно найти какие‑то общие, чисто отрицательные признаки, по которым глубоко противоположные явления мы обозначаем одним именем  – анархизм. Анархистов всех оттенков прежде всего объединяет отрицательное отношение к государству, радикальное отвержение суверенности государства, признание суверенности личности, хотя бы и во имя разных целей. Все анархисты ненавидят насилие и власть над личностью и все хотят организовать общественность из свободных стремлений личности, хотя бы одни, как Толстой, полагали это свободное стремление в христианской морали, другие, как М. Штирнер,   – в эготизме, третьи, как Прудон,   – в присущей человеку справедливости и т. д. Анархизм, как настроение, очень могуществен и значителен, но анархизм как теория, как философское учение, слаб и почти жалок. Анархисты никогда не доходят до корней поставленных ими проблем, беспомощно лепечут о благости человеческой природы и от прекраснодушных и рассудочных анархических утопий так же пахнет мещанством, как и от всех социальных утопий.

Последовательный и обоснованный анархизм невозможен на почве позитивизма или материализма, а большей частью анархисты оказываются позитивистами и материалистами. В анархизме, как он до сих пор складывался, есть одно разъедающее противоречие: он хочет уничтожить всякое насилие, но в распоряжении своем имеет для этой цели насилие же, он хочет уничтожить всякую власть, но прибегает для этого к власти же, он хочет организовать общество изнутри, из природы личности, а не извне, не из государственно–общественной необходимости, но ничего внутреннего не имеет, вынужден опять прибегать к тому же внешнему. Анархисты–практики прибегают к самым ужасным насилиям над личностью, желая уничтожить всякое насилие, насилуют с именем свободы на устах; анархисты–теоретики ничего, кроме материи и внешней необходимости, не могут назвать для обоснования безграничной свободы личности в свободной, безгосударственной общественности. Позитивная и материалистическая философия не признает никакой объективной человеческой природы, отличной

[189]

От той внешней природы, которая подчинена закону необходимости, отвергает творческую свободу личности и даже саму идею личности подвергает сомнению. Какая же внутренняя сила может быть противополагаема внешнему насилию, где источник анархической свободы, где гарантия, что анархическое общество не будет угнетать личность? Анархисты, как и социалисты, хотят свободу вывести из необходимости, личность  – из безличной природы. В динамитных бомбах, в вооруженных восстаниях и бунтарских вспышках так же мало свободы и так же много насилия, как и в государственных пулеметах, тюрьмах, казнях и пр. Действия «максималистов» в такой же мере анархичны, в какой враждебны свободе, проникнуты культом насилия; максималистская мораль есть Немезида анархизма. Анархическая свобода есть жажда разомкнуть цепь не только природной, но и социальной необходимости, а анархисты целиком остаются в порядке природной и социальной необходимости и ничего иного не ведают. Анархическое выделение личного начала потому бесплодно, что для анархистов личность не сверх–природная, свободная монада, а случайный продукт природы и общества, так что вся их работа протекает в порочном кругу и уступает социалистам в последовательности.

Анархисты так же наивно верят в благость человеческой природы, как государственники  – в благость государственной природы. Большая часть анархистов думает, подобно Руссо, что человек вышел совершенным из рук природы, но испорчен государственной и общественной жизнью. Достаточно снять с человека государственные цепи и общественные узы  – и наступит совершенная, свободная жизнь, противоестественное состояние, которое было до сих пор, заменится естественным. В мире есть какое‑то злое начало власти, государственности, общественного насилия над личностью, но в чем корень зла, почему власть человека над человеком явилась в мир и царит,   – анархисты по–видимому, не знают и потому не могут найти силы для искоренения злого начала власти и порабощения. Их философское мировоззрение ничего не может сказать о человеческой природе и вряд ли истины биологии в силах оправдать и обосновать идею благости человека в его естественном, внеоб-

[190]

щественном состоянии. Ведь с позитивно–биологической и позитивно–социологической точки зрения человек есть зверь, укрощаемый государством и муштруемый социальной средой, и личность такова, какой ее создает природная и социальная среда. Что же может природный человек противопоставить насильственному государству и противоестественному обществу с его неравенствами и порабощениями? Первобытный природный хаос, до–общественные звериные инстинкты, но на этом основании мудрено создать свободную гармонию. Анархизм увидел источник зла в самом начале властвования, какого‑то первичного порабощения человека человеку, признал всякую власть безнравственной и заглянул глубже других учений в темную стихию общественных бедствий и несправедливостей. Изначальное насилие человека над человеком лежит гораздо глубже экономического порабощения, и экономическое освобождение не спасает еще от неправды всякой власти, не спасают от власти и никакие политические усовершенствования государства. Но анархисты–позитивисты не могут дойти до конца, с роковой неизбежностью останавливаются в середине: они не в состоянии указать на внутренние силы, побеждающие всякую власть и творящие свободную гармонию, ничего не знают о метафизической и мистической природе личности и заканчивают свой мировой бунт довольно пошлой проповедью экономических общин и проектов, взятых напрокат у социалистов. Анархические общины  – дело очень почтенное, и мы готовы ему сочувствовать, но в них ли искать противоядия от всякой власти, в них ли залог окончательного освобождения? Анархисты твердо знают, что нужно разрушить до основания старый мир. Новый мир, говорят самые революционные из них, на развалинах старого возникнет, на пепелище созиждется. Слабость и беспомощность современного анархизма  – в полном отсутствии творческих сил, в невозможности для него создать новый свободный мир (говорят: он сам собой возникнет), а потому и зло старого мира он не в состоянии окончательно сокрушить, не обладает достаточно сильным противоядием. Слабость и убогость анархизма связана с рационалистическим позитивизмом и потерей религиозного смысла. Бакунин достигает временами почти мистической силы, что‑то пред-