Впрочем, что мы знаем о государстве?

7.8.1978

Трудно понять, что Он дождит на праведных и неправедных, но может быть только отсюда можно любить врагов, за Бога в них. Он прощает просто за то что ты живешь: за что Он создал (ни за что), за то и прощает. Но как же аскеты (переходя через ручей)? Но надо же перейти через ручей. И кроме того не аскет получает благодать за аскезу, а поскольку он получает свою благодать, он аскет. И вообще вся эта дикая путаница с оправданием создана крайней заинтересованностью человека в оправдании и его острым любопытством узнать возможные приемы такого оправдания. Кажется всю постановку вопроса можно перевернуть, если признать что оправдание так же непостижимо как сотворение жизни. Человек в своих делах должен прекратить «зарабатывание» благодати: благодать и его дела две разные плоскости. Во всяком случае надо избегать смешной позы, когда мы надстраиваем над собой Бога как крышу над головой. Достаточно спокойно и просто ждать, что спасение только от Бога, от Другого никого и ничего не бывает и моими трудами не достигается, а то я сам должен оказаться Богом. Всю нравственность можно вывести многими способами из одного этого простого ожидания. Например: зная, что добро только отсюда, я соответственно не буду уж во всяком случае ни для чего идти против своей природы, а если для кого, то конечно без сотворения кумиров; но зная, для чего (для какого тихого веяния) открывается Он сам, зная, кем устроен мир, я буду и с вещами обращаться так, как обращаются со мной. То есть этика благодарности: добро за подарки.

9.8.1978

Соединить Запад и Восток: Восток, где мир держится в прозрачных лучах божественной воли, и Запад, где он держится разумным усилием человека. Одно без другого чудовищно.

Еще раз: никакое усилие и никакое действие не заслужит нам оправдания, а вот сознание, что и усилие и действие, вплоть до стремления к Нему, дает нам Он, — заслужит, или вернее поставит нас в готовность принять Его оправдание (которое бывает например, настаиваю, в туманный вечер, когда всё кажется застыло и утихло в теплых лучах Его воли). Некуда рваться и бежать, нечего завоевывать, мы ничего не можем взять, а только Он может дать. Где‑то здесь надо искать неприобщаемость к Единству: в одном старом видении, как весь мир собирается в теплую цельность, т. е. для человека — только через множества и никогда не прямо. Ты ведь тогда, в этом уверенном чувстве единства, которое никто не мог понять, а если понимали то боялись широкой возможности или эксплуатировать или попасть в эксплуатацию, не хотел «завораживать» народ, он уже был для тебя целым и прекрасным, без надобности «подвоспитать». Успокоение было не в том что я нашел к нему ключики и могу теперь подойти, а в том что мне хорошо и поэтому у меня есть что взять, во мне могут найти если захотят то, что и каждому хорошо.

14.8.1978

Единственно: ждать, и нет ни от кого надежды. Love, pietas. Даже то малое, что имеем, скрывается в неуловимости — или прячется? — и человек отчаянно цепляется за память и клочки, нелепо и смешно. Но роскошный шлейф ускользает. Остается только память. Оказывается, и памятью мы называли просто холодный сор вещей, когда она как раз наоборот в том чтобы не выносить этот сор из избы. Память остаток того, что восстановить нельзя, что после себя ничего не оставляет, в этом только смысле она подобие вечности, как говорит Лосев; она единственный невозможный способ остаться с ней когда ее нет. И понятно почему при этом человек всегда всё «помнит» (как я однажды удивлялся, что Лосев все помнит): просто сор из избы не выносится.

Кем? Невесткой, недавно узнавшей своего жениха. Например в ветреный день в поле. Так, куда ни ткни тополь, он все равно вырастет. Не надо даже и семени.

21.8.1978