В закрытой папке–деле хранятся все бумажки ранних лет, стихи, всё сладострастно написанное без цензуры (sin censura). Всё было отнято и навсегда отчуждено, я к этому прикоснуться не могу даже после смерти. Но девушка–ангел соглашается переписать для меня оттуда стихи о З. и об инициации, хотя я сам смутно понимаю, что за этим стоит, а третью тему мне вообще никак не удается придумать. Называя темы, я их зашифровываю в официальный язык: «справка о рождении ребенка», или тихонько Шепчу, Причем я уже начинаю сомневаться в достоинстве тех старых стихов, и уже не ангел мне нужен для них, а они мне нужны для продолжения моих отношений с ангелом: хочу менее подлинным привлечь подлинное и Драгоценное. На оставленную некогда ненастоящую приманку теперь ловится настоящая рыба; впрочем, если бы я не оставил в свое время залогов и заявок, то теперь не имел бы права на пользование сокровищем, ведь ангел и расположился‑то ко мне не за то что я здесь и такой (ангела этим не пленишь), а за то что я там и тогда вписал свои слова в те книги, а сейчас и здесь всё пытаюсь вспомнить; словом, ангел во мне любит мою памятливость и доверяет мне как своему, потому что знает что и он тоже будет для меня теперь незабвенным. Я в свою очередь в нем люблю способность меня принять за то самое, что в себе тоже ценю как самое глубокое. Но если мои сомнения в достоинстве тех стихов основательны и я не смогу себя узнать в своем зеркале, то ангел тоже запутается в этой разноголосице. Ведь например при несхожести со мной карточки на документе ангел не будет уверен так же, как в этом уверен я, что это мой документ. А если уж я и сам сомневаюсь что могу отождествить себя с теми заявленными мной стихами, то хоть я останусь совершенно тем же самым, здесь и теперь, в полноте своих способностей, однако то, что привлекало ко мне ангела, совершенно исчезнет, и ангел для меня тоже исчезнет, он окажется ложной вестью моего ложного образа. Некоторое сомнение в достоверности еще не извлеченного и не предъявленного портрета само по себе конечно и естественно и не вредно и даже целительно; страшно будет в случае оправданности сомнений.

Может быть ангел и есть настоящий я и любит меня за свою верность себе. Я наконец нашел в нем себя такого, какого раньше не знал. Но если я до сих пор себя совершенно не знал, то в отношениях с ангелом меня будет мучить опасение, что он опять окажется одним из тех моих образов, которые как раз не давали мне узнать себя, причем и до самой смерти меня будет преследовать та же участь, вплоть до смерти. А если я угадывал и искал моего ангела и вот наконец нашел, то значит у меня уже раньше был — должен был быть — его точный образ. Новым тогда оказывается только удостоверение подлинности его ангельства. Оно подтверждается далекостью, нездешностью извещения. Благодаря этой далекости ничто из окружающего меня ничего в этой вести не может изменить, она интимно моя.

29–30.8.1978

Печка похожа на театр и по разнообразию впечатлений, и по исходящему от нее теплу, и тем что она особый мир, где человек по крайней мере глазами прячется от заботы и тревоги. Но искусство как спасительный уютный уголок получило прессу только может быть с немецких романтиков, классика понимала и понимает его как суровое умение. Теперь все стали эстетами и говорят об искусстве, не замечая даже этого вопиющего различия в понимании термина Если мы хотим связать оба смысла искусства, бегство в счастливый мир с одной стороны и строгое мастерство с другой, то должны будем как‑то вывести одно из другого, и по–моему надо второй выводить из первого. Сначала память о рае дает силу искать и рисковать, находить его в любом деле, будь то хоть и при колке дров. Только влечению открывается софия, софия ведь и есть любовь, которая все устроила. Механическая память наоборот учит только подражать тому, как что было сделано, и сама по себе одна делает не художником, а ремесленником, который прикладывает средства к цели. Так что хоть романтическое искусство и соблазнительно, и подозрительно, оно не так далеко уводит от истины как голое ремесло, выродок дурно понятой τέχνη.

9.9.1978

Рассказывали о чуде: человек без головы ходит, что‑то делает. Р. сказала: а что человек с головой движется и живет, разве это не чудо? Говорили о том, что на земле чудес нет, все совершается по законам природы. Р. удивилась: а что всё происходит по законам природы, разве не чудо?

1.11.1978

Философия: среди колышащегося мира, где даже звезды разлетаются во все стороны от какого‑то взрыва, а потом проваливаются в черную дыру, все равно распознать прочное, непоколебимую скалу. Христианство: даже зная что спасительное трансцендентно, запредельно, все равно твердо верить в чудесную возможность и моего спасения тоже. Опять же философия: встать на твердую почву, увидев, что видя прочное я его вижу сначала в себе. Опять же христианство: во всеуслышание заявить о тайной причастности каждого к спасению, чего одного только и не может сделать философия. И снова философия: спасти угрожающе измельчавшую при обнародовании тайну, вернуть ей невидимую интимную глубину. И последний раз христианство: хранить и среди холодеющего мира странные знаки всей тайны, на какую способна философия.

1.11.1978

Терпение идущего. После трудных и прекрасных видов снова встречать еще больше трудностей и красот. И так без конца? Кет, конец будет: он в том, чтобы до конца не ослаблять усилия; вот конец, к которому мы только и можем прийти. Только тогда сепарируется трудное от прекрасного, и останется только не бояться трудностей, а в бесконечности прекрасного ничего дурного и кошмарного нет.