Рассказывали о чуде: человек без головы ходит, что‑то делает. Р. сказала: а что человек с головой движется и живет, разве это не чудо? Говорили о том, что на земле чудес нет, все совершается по законам природы. Р. удивилась: а что всё происходит по законам природы, разве не чудо?

1.11.1978

Философия: среди колышащегося мира, где даже звезды разлетаются во все стороны от какого‑то взрыва, а потом проваливаются в черную дыру, все равно распознать прочное, непоколебимую скалу. Христианство: даже зная что спасительное трансцендентно, запредельно, все равно твердо верить в чудесную возможность и моего спасения тоже. Опять же философия: встать на твердую почву, увидев, что видя прочное я его вижу сначала в себе. Опять же христианство: во всеуслышание заявить о тайной причастности каждого к спасению, чего одного только и не может сделать философия. И снова философия: спасти угрожающе измельчавшую при обнародовании тайну, вернуть ей невидимую интимную глубину. И последний раз христианство: хранить и среди холодеющего мира странные знаки всей тайны, на какую способна философия.

1.11.1978

Терпение идущего. После трудных и прекрасных видов снова встречать еще больше трудностей и красот. И так без конца? Кет, конец будет: он в том, чтобы до конца не ослаблять усилия; вот конец, к которому мы только и можем прийти. Только тогда сепарируется трудное от прекрасного, и останется только не бояться трудностей, а в бесконечности прекрасного ничего дурного и кошмарного нет.

1.11.1978

The scalding heat of southern looks. The tepid white masses in the North sink into indifferent unconcern for nature, first, because it is not so fierce up there, and then, mostly, because they have prepared for themselves a system of dummy living conditions. Blind moles. That’s why it’s such an abomination for the southern folk to feed the beasts. Холодная мертвенная масса. Но может быть ты опять пристрастен, и в морозных восторгах тоже есть роскошество природы. Ясно одно: если бы пала империя, русские оказались бы самыми жалкими и забитыми жителями этого юга. Они вообще стали бы самыми презренными обитателями этого региона. Поэтому каждый гражданин у нас должен смотреть на любого чиновника с благоговением, как на спасительную силу. Религиозное отношение к власти питается возложенными на нее сокровеннейшими, несбывшимися мечтами. Власть священна, потому что она мавзолей душ, вместилище глухонемых молитв. Власть выше благочестивого неба. Правда, Запад после Рима не хочет, а Восток не весь умеет влиять на своих живых через эти их сокровенные депозиты.

8.10.1978

Дореволюционный русский был в целом домашний, исключая может быть революционные элементы, жил убеждением, вовсе не обязательно осознанным, которое теперь кажется преодоленным и наивным: как бы мой духовный порыв ни противопоставил меня моему окружению, в конце концов я должен буду вернуться к этим же людям и найду себе признание у них. Так крестьянин идет в город, который и сложнее и заманчивее деревни, все‑таки с видом вернуться; так герои Достоевского хотят признания от того самого мира, который они будто бы отвергают; так Чацкий всерьез, в полную меру страдает от людей, т. е. уважает их и вне их находит разве что вот уж действительно «уголок», какой‑нибудь Кавказ. Этот секрет — понимание, что ты найдешь концы своих самых экстатических порывов среди людей вокруг тебя — объяснял большее чем теперь уважение к человеку, сохранявшему тайну даже в своей пошлости. Сюда относится почвенная любовь, которая была так безжалостно растоптана в миллионах эмигрантов; сюда безотчетная слитность жизни, о которой говорит Пастернак в «Докторе Живаго».

Революционный человек не имеет этого понятия возвращения к своим, он отталкивает от себя мир безответственно, не готовя пути назад. Это у него называется решительностью, волей и т. д. Понять так провалившегося человека невозможно: его недомыслие так же непостижимо, как и последняя глубина мысли, в тьме так же ничего не увидишь, как в ослепительном свете. Но вот, так или иначе, в мир вторглось своим жутким весом что‑то неземное, и он накренился. В открывшейся пропасти ни нам, да и никому жизни нет. Не дай бог простудиться на ее сквозняке.