Немцы пишут от благодатного и благодарного сознания, русские мыслители в основном от покаянного и исповедального. Это явление позднее для нас, послепушкинское. Пушкин, говорят, сохранил и русскость и европейство. — Немцы и русские, вечное непонимание родных, вечный соблазн кровосмешения. Только выведя свою линию в ясном знании тождества и неслиянности можно и существовать самостоятельно, и просто существовать.

12.3.1979

Огонь в алебастровых сосудах, причудливые метания пламени и постоянные очертания несгораемых стенок. Секрет отражения в стекле машины: Солнце, горящий шар, и неизвестно что, a whiff в стекле, а все равно свежее и то же самое. Во всяком случае такое же тревожное, может быть даже больше. Но мгновенно исчезает, если нет того, настоящего. Вы идете и время от времени видите знаки и слышите голоса.

И еще другой ряд того же отражения в стекле. Быть «на природе» питательно и хорошо, но ты сам не скрываешься в молчании природы, а наоборот оказываешься посторонним и лишним в ней. По сути дела ты просто прячешь в ней голову как лебедь под крыло, оставаясь и смешным и неэффективным. Ты полон добрых мыслей и остро все чувствуешь, зелень леса, живность, но это благополучие обманчиво. Если ты вместо этого втянулся в дело, отдался ему, то можешь сказать прощай солнцу, природе, но тогда его отражения заговорят и воссоздастся всё. Кто‑нибудь скажет, что такое отражение холодно и эфемерно. Тот секрет, что все‑таки не холодно и не эфемерно, знает только проснувшийся к событию восстановления, внимательный к отражению солнца в стекле. Скажут еще, что эти наблюдения тривиальны: человек вообще живет только в слове, язык дом его бытия (Филон Александрийский). Но не тривиально само по себе вселение в дом. Именно слова включают действительную включенность в солнце, природу. Здесь мистика.

21.3.1979

Приобщение повторяется, но не для предателя, не для восстановления и заплатывания того, что потеряно в промежутках. После посещения должна сохраняться память о нем, не механическая о словах и событиях, а постоянное присутствие постоянного в мысли. Надо не то что постоянно приковаться к какому‑то предмету — он ведь тоже может изменить, «не сотвори себе кумира», — а замечать наше падение и одновременно спасительную высоту как постоянное и несомненное присутствие. Не высокую вещь и низкую вещь, а высоту и низость в том смысле, что они обе есть. Задача не удержаться от падения — это не в силах человека, — а удержаться в этом «есть» падения и высоты. Значит, рядом с падением и высотой есть бытие, в котором они могут случиться, и небытие, в котором их уже не будет. Человек не гарантирован бытием от небытия. В том чтобы не быть для него нет ничего позорного. А в том чтобы быть для него таятся западни и опасности позора. Поэтому говорят, что лучше было бы никогда не рождаться. Выступить в бытие мало того что проблематично, потому что это может и не удаться, а если удается, не гарантирует от позора, наоборот, если этого нет, люди не могут осудить: на нет и суда нет. В лучшем случае будет некое мистическое недоумение по поводу мертвых душ: люди рожаются, рожаются, а все равно нет никого. Сам человек не может извлечь себя из небытия, как сам не может родиться. Мы видим например, как некоторые вдруг начинают усиленно размахивать руками и что‑то говорить в надежде чем‑то стать, но это дутое и быстро опадает. Хотя в человеке потенции ко всему явно есть, не как в данном, а как в человечности. Наверное, они могут осуществиться только под эгидой Бога, только Он может вывести ничто в бытие. То есть и здесь, уже в самых глубинах, опять Бог, как и при первом приступе (в заботе о том чтобы не упасть). Разница только та, что там Бог очевиден, близость к Нему и далекость как бы осязаемы для всех, а здесь только сам человек знает про себя, последовал он за выводящим в бытие Богом или опять отпал. Уж за это его судить никто и не будет и не может, в такие его тайники никто заглянуть не способен. Отсюда падение настоящее, не вниз, а дважды в небытие: не в то нейтральное, из которого первоначально состоит человек, а в скверное, безымянное. Это падение плохо тем, что его в принципе не может быть, ведь человек по своей природе и в своем естественном младенческом состоянии послушно идет за Богом.

31.3.1979

Спаситель везде; и впереди нас и сзади, и он не только нас никогда не оставляет, а наоборот, чем мы больше грешим, тем ближе подступает к нам для предостережения (из этого вывели закон для слепых и бесчувственных, не согрешишь не покаешься, не покаешься не спасешься). Но мы можем потеряться, как бы провалиться в сон и смерть. Нужна зацепка в вещах, ведь Он выводит нас к бытию с помощью сущего. Мы сильно трансцендентные, поэтому в обстоятельствах нашей жизни нам прежде всего и яснее всего будет видеться случайность, и мы будем ею пренебрегать. А ведь именно эти самые или подобные «случайные» обстоятельства уже сделали то, что мы — не ничто. Кроме их тела в них перед нами всегда стоит и еще что‑то. (По–старому, значит, в них есть еще и бытие; тут и надо видеть их главную символическую сторону.) Не сами по себе и не в том, что они «символизируют», вещи не случайны, а в том, что они есть вместо того чтобы им не быть. Отбрасывая вещи, нечаянно можно отклонить вообще всё. Поступая так, мы сообщаем кому‑то, что не вышли из небытия и что ни мы сами ни кто другой нас оттуда извлечь не может.

4.4.1979, [конец 1970–х]

Любые положения, которые мы принимаем в потоке вещей, в следующую же минуту оказываются изменены; они невозможны, как для тонущего статуарная поза. И вместе с тем каждый же миг нас подстерегает и заманивает покой — уже покой смерти. Он благообразен и обещает мне ровное, ожидаемое отношение людей. «Ты не сделал… ты виноват… ты ошибся…» Делай что‑нибудь, не делай, результат будет тот же. Ты суммируешь все твои мыслимые ситуации в мире и получаешь одно: мир тебя вытесняет, ты умираешь.