Приобщение повторяется, но не для предателя, не для восстановления и заплатывания того, что потеряно в промежутках. После посещения должна сохраняться память о нем, не механическая о словах и событиях, а постоянное присутствие постоянного в мысли. Надо не то что постоянно приковаться к какому‑то предмету — он ведь тоже может изменить, «не сотвори себе кумира», — а замечать наше падение и одновременно спасительную высоту как постоянное и несомненное присутствие. Не высокую вещь и низкую вещь, а высоту и низость в том смысле, что они обе есть. Задача не удержаться от падения — это не в силах человека, — а удержаться в этом «есть» падения и высоты. Значит, рядом с падением и высотой есть бытие, в котором они могут случиться, и небытие, в котором их уже не будет. Человек не гарантирован бытием от небытия. В том чтобы не быть для него нет ничего позорного. А в том чтобы быть для него таятся западни и опасности позора. Поэтому говорят, что лучше было бы никогда не рождаться. Выступить в бытие мало того что проблематично, потому что это может и не удаться, а если удается, не гарантирует от позора, наоборот, если этого нет, люди не могут осудить: на нет и суда нет. В лучшем случае будет некое мистическое недоумение по поводу мертвых душ: люди рожаются, рожаются, а все равно нет никого. Сам человек не может извлечь себя из небытия, как сам не может родиться. Мы видим например, как некоторые вдруг начинают усиленно размахивать руками и что‑то говорить в надежде чем‑то стать, но это дутое и быстро опадает. Хотя в человеке потенции ко всему явно есть, не как в данном, а как в человечности. Наверное, они могут осуществиться только под эгидой Бога, только Он может вывести ничто в бытие. То есть и здесь, уже в самых глубинах, опять Бог, как и при первом приступе (в заботе о том чтобы не упасть). Разница только та, что там Бог очевиден, близость к Нему и далекость как бы осязаемы для всех, а здесь только сам человек знает про себя, последовал он за выводящим в бытие Богом или опять отпал. Уж за это его судить никто и не будет и не может, в такие его тайники никто заглянуть не способен. Отсюда падение настоящее, не вниз, а дважды в небытие: не в то нейтральное, из которого первоначально состоит человек, а в скверное, безымянное. Это падение плохо тем, что его в принципе не может быть, ведь человек по своей природе и в своем естественном младенческом состоянии послушно идет за Богом.

31.3.1979

Спаситель везде; и впереди нас и сзади, и он не только нас никогда не оставляет, а наоборот, чем мы больше грешим, тем ближе подступает к нам для предостережения (из этого вывели закон для слепых и бесчувственных, не согрешишь не покаешься, не покаешься не спасешься). Но мы можем потеряться, как бы провалиться в сон и смерть. Нужна зацепка в вещах, ведь Он выводит нас к бытию с помощью сущего. Мы сильно трансцендентные, поэтому в обстоятельствах нашей жизни нам прежде всего и яснее всего будет видеться случайность, и мы будем ею пренебрегать. А ведь именно эти самые или подобные «случайные» обстоятельства уже сделали то, что мы — не ничто. Кроме их тела в них перед нами всегда стоит и еще что‑то. (По–старому, значит, в них есть еще и бытие; тут и надо видеть их главную символическую сторону.) Не сами по себе и не в том, что они «символизируют», вещи не случайны, а в том, что они есть вместо того чтобы им не быть. Отбрасывая вещи, нечаянно можно отклонить вообще всё. Поступая так, мы сообщаем кому‑то, что не вышли из небытия и что ни мы сами ни кто другой нас оттуда извлечь не может.

4.4.1979, [конец 1970–х]

Любые положения, которые мы принимаем в потоке вещей, в следующую же минуту оказываются изменены; они невозможны, как для тонущего статуарная поза. И вместе с тем каждый же миг нас подстерегает и заманивает покой — уже покой смерти. Он благообразен и обещает мне ровное, ожидаемое отношение людей. «Ты не сделал… ты виноват… ты ошибся…» Делай что‑нибудь, не делай, результат будет тот же. Ты суммируешь все твои мыслимые ситуации в мире и получаешь одно: мир тебя вытесняет, ты умираешь.

16–20.4.1979

Наши страдания от раскола и от того, что мы его не в силах преодолеть: страдая от него, мы не можем объявить его не нашим, чуждым нам. Такое отчуждение от раскола на опыте покапчивает с нами как свободными. Другой дороги к свободе нет, потому что не взвалив на себя и раскол — не ради раскола, а как часть всего сущего — человек не сохранит своего призвания. Так обстоит дело с выбором: стоит выбрать отказ от разрыва, и ты впредь лишаешься выбора, всякий твой выбор отныне продиктован необходимостью избегать многих, потом всех вещей, потому что разрыв проходит через все.

24.4.1979

«Ничье» слово можно понять по–разному. Слову всегда задает тон музыка, настроение. В этом смысле стиль это человек: за текстом стоит стихия лица, духа. Авторитет выступает в языке дважды: во–первых как авторитет языка, во–вторых как авторитет писателя. Между обоими есть сродство и взаимодействие. Авторитет писателя может черпать из авторитета языка и наоборот. Во всяком случае глубина и доходчивость прямо зависят от слияния писателя с языком.

Концы в воду — вот главный секрет всякого писания. Душа распускается словом, сама едва понимая, как это получается, тем более не умея передать приема другим. В лучшем случае — внушить, заразить.