В период своей внецерковной жизни Пеги женился на сестре своего преждевременно умершего друга молодости Марселя Бодуэна. От нее он имел четверых детей. Брак не был счастливым, был гражданским, и, поскольку супруга противилась до самой смерти мужа церковному браку, а Пеги не хотел ее к нему принуждать, то Пеги остался далек от таинств даже после возврата в Церковь и его дети не были крещены (после его смерти жена, обратившись к религии, вернулась в Церковь и детей крестили). Никакой горечи не возникает у Пеги по этому поводу. Он всегда наравне говорит о молитвах и о таинствах [53], и перед клерикальной и односторонней переоценкой таинств подчеркивает лишь, что молитва — это «по меньшей мере половина» [54]. Его доктрина таинств характеризуется глубоким ощущением того, что верно с церковной точки зрения. Подчеркивая особый характер каждого таинства, он ставит на первый план евхаристию и исповедь, как таинства обычной жизни, видя в пяти остальных приобщения (к жизни и смерти) и посвящения в разные состояния жизни [55]. Он хочет иметь «таинственное сердце». Неизгладимым характером некоторых таинств [56] он хочет доказать, что христианство «неизгладимо» [57].

К 1910 г. сердце Пеги попадает в сети страстной любви к еврейской девушке, которая потрясает его до глубины души. Но необходимость чистоты предохраняет его от всякой двусмысленности, от всякого эстетического прославления эстетики земного эроса; он отказывается и убеждает девушку выйти замуж за другого. «Я работаю не покладая рук, чтобы образумить себя. Я от этого даже слегка заболел. Но я предпочитаю быть скорее больным от работы, чем отойти от своего призвания из-за сердечного расстройства… Настоящее христианское смирение — это не притупленное смирение, а в большинстве случаев мучительное смирение» [58]. В Шартре он молитвенно обращается к Богоматери:

Чтобы найти свое место на осях беды, Чрез глухое желание несчастнее быть, И идти все труднее, страдать все больнее, Дав согласие на зло за его правоту. Пусть былые сноровка и ловкость Не погоне за счастием будут служишь, А дадут нам, Царица, хоть честь соблюсти И одной ей сберечь нашу бедную нежность.

Для понимания богословской эстетики Пеги все это не менее важно, чем разрыв Кьеркегора и Режин Олсен или чем отношение Данте к Беатриче или Клоделя к своей возлюбленной польке, прообразу Донны Пруез. Однако здесь нет ни богословского преображения эроса, ни бегства от него, а мучительная верность нерасторжимому браку без всякого преображения. В подлиннике «на осях беды» («Ахе de détresse») рифмуется с «правоту» («pleine justesse»), а также с «бедную нежность» («pauvre tendresse»). Эта намеренно искомая суровость и полностью некантианское презрение к чистым нежностям даст Пеги благодатную возможность проникнуть так глубоко, как не удалось ни одному христианскому поэту, в тайны нежности божественного сердца, которое — будучи ближе человеческому сердцу, чем он сам, — является самой чистой агапе. Тот, кто во всем унижен, получает превыше всех даров речи, данные богословию, дар и призвание говорить от отеческого сердца Бога словами, выражающими славу кенозиса.

Г.-У. фон Бальтазар

ПPOЗA

О разуме

Статья «О разуме» появилась в качестве предисловия к подборке текстов Жана Жореса о социализме [59]. Как это часто бывало у Пеги, его предисловие выросло в самостоятельную работу.

В ней Пеги определяет, чем разум не является, оспаривая прежде всего ту мысль, что разум есть единственный критерий опыта, божество, которому следует приносить в жертву все другие виды познания.

Такой «рационалистически» понимаемый разум Пеги считает источником тоталитаризма и государственных режимов всеобщей подозрительности, тогда как разум должен утверждаться не через насилие, а через служение и свободу.

Здесь Пеги, исходя из установок «свободолюбивого» социализма, ставит вопросы, нежелательные для сторонников парламентарной демократии.

К этим же темам, но с еще большим уклоном в политику обращена работа Пеги «Политический анархизм», в которой объединены три лекции, прочитанные им в Высшей школе социальных наук в 1904 г.

[Разум (и журналисты)]

Это обычный трюк журналистов — науськивать все свободы, все вольности, все бунты и, в сущности, все власти, чаще всего раздираемые противоречиями, против официальной правящей власти. Мы простые граждане,— повторяют они. Они хотят тем самым соединить все привилегии власти со всеми правами свободы. Но истинный свободолюбец умеет опознавать власть повсюду, где она свирепствует; и нигде она так не опасна, как там, где принимает обличье свободы. Истинный свободолюбец знает, что реально существует правительство газет и митингов, власть журналистов и площадных ораторов, как существует правительство кабинетов и собраний, власть министров и парламентских ораторов. Истинный свободолюбец остерегается правительств официозных точно так же, как правительств официальных. Ибо популярность тоже есть форма правления, и не самая безобидная. Разум не вербует себе поклонников. Журналист, играющий министерствами и представляющийся простым гражданином, неприемлем. Это тоже двуличность, и это слишком удобно.