Нужно сказать, что близкие друзья и соратники Пеги не остались в стороне от этих дебатов, пытаясь доказать, что Пеги ни в чем не изменил себе. Так, братья Таро в Пепль Франсе от 19 апреля того же года писали, что Пеги, будучи еще студентом Нормальной школы, уже работал над «Жанной д'Арк». [102] Поль Акер в Жиль Блаз от 27 мая доказывал, что преклонение Пеги с юных лет перед образом Жанны неразрывно связано с его борьбой дрейфусара: «Он был мистиком и остался мистиком, но он никогда ни от кого не зависел… Он не перестраивался. Он следовал велениям своей души». [103] Наконец, в Анналь де ла женесс лаик в мае 1910 года Жорж-Ги Гран открыто выступил против кампании правых: «"Мистерия" стала предлогом для воплей о кончине гуманитаризма, дрейфусизма, демократии. Потише! Пеги всегда был патриотом и всегда был дрейфусаром». [104]

Но был еще один лагерь, непримиримо враждебная реакция которого больно ранила новообращенного Пеги. Это был лагерь католиков. Не пытаясь даже понять всей красоты, глубины и искренности веры Жанны и Пеги, всего величия этого произведения, они заклеймили его с позиций католической доктрины и отвернулись от Пеги, чьего обращения они очень ждали и чья вера не только разочаровала, но и испугала их. Ярким примером тому служит конфликт, разгоревшийся после выхода «Мистерии» между Пеги и Жаком Маритеном, его бывшим учеником, сотрудником Тетрадей, сыном его доброй приятельницы Женевьевы Фавр. В 1906 году Маритен, его жена Раиса и ее сестра Вера Уманцевы обратились в католичество и стали практикующими католиками. Примерно через год после этого они узнали об обращении Пеги и со всем пылом неофитов принялись поучать его в вопросах соблюдения католических обрядов. «Непрактикующий» Пеги раздражал Маритена, записавшего в своем дневнике: «…он христианин, но еще не католик». [105] В письмах к Пеги Маритен со своей женой настойчиво убеждали его принять церковь со всеми ее догмами, следовать катехизису, а главное, принять смирение, диктуемое церковью. Как позже напишет Раиса Маритен: «Для Пеги не все было так однозначно». [106] Конфликт достиг своего апогея после выхода «Мистерии». Маритен выдвигает следующие обвинения поэту: «Само предназначение Блаженной Жанны совершенно искажено. Вы лишили его Высшей силы и кротости Святого Духа, …простоты и покоя веры, … полного забвения собственного Я, …вы лишили его всего и подменили это …романтической приподнятостью натуры, современной концепцией Бога, совершенно современными и материалистическими представлениями об ответственности за совершающееся зло и о сущности веры святых…». [107] Как догматичный католик Маритен и многие иже с ним не смогли принять художественное видение там, где затрагивались догмы церкви. Из лагеря католиков только Жозеф Лотт сумел понять, что поэт проник в самую сущность «святости, которая зарождается, которая расцветает …прежде голосов, прежде костра». [108] Заметим здесь, что много лет спустя, в 1988 году, папа Иоанн-Павел II дал такую оценку «Мистерии»: «Все корни теологии сконцентрированы в этом произведении. Теологии, не только осмысленной, не только умозрительной, но, главное, пережитой». [109]

Как бы там ни было «Мистерия» стала первым произведением Пеги, разрушившим стену молчания вокруг его художественного творчества. Андре Жид в марте 1910 года написал восторженный отзыв в Нувель ревю франсез: «Поразительная книга!.. Прекрасная книга!». [110] Пеги сразу стал знаменит. «Мистерия» оказалась для него неким трамплином, и образ Жанны практически не покидал его творчество до самой смерти. [111]

Понятно, что лавина обвинений, обрушившаяся на Пеги после выхода «Мистерии о милосердии Жанны д'Арк», не могла оставить его равнодушным. Необходимо было ответить всем — и врагам, и друзьям.

В 12-й Тетради 11-й серии Пеги намеревался начать публикацию серии материалов по архивам семьи Милье, республиканцев-фурьеристов. 24 апреля 1910 года он начинает писать предисловие к этой серии. Но в начале мая 1-я Тетрадь Милье уже готова, зато Предисловие приобретает неожиданные пропорции и начиная с 37-й страницы рукописи [112] становится ответом на статью Даниеля Галеви, опубликованную в 10-й Тетради 11-й серии под названием «Апология нашему прошлому» (5 апреля 1910 года). В конечном итоге Пеги создает самостоятельное произведение, занимающее весь объем Тетради. Оно называется «Наша юность» и выходит в свет 17 июля 1910 года.

Над статьей «Апология нашему прошлому» Галеви начал работать еще в 1907 году по просьбе самого Пеги, который хотел таким образом отреагировать на многотомный труд Жозефа Рейнака «История дела Дрейфуса», завершенный в 1911 году. К 1907 году вышло пять томов, и, возможно, сам Рейнак просил Пеги дать такой материал в Тетрадях. Возможно также, что Пеги намеревался, опубликовав Тетрадь Галеви в начале 1910 года, высмеять «Дрейфусарскую революцию» Жоржа Сореля, который, широко используя материалы Рейнака, в особенности предпоследний 6-й том (1908 год), представляет Дело Дрейфуса как громадную буффонаду. Увы, статья Галеви также вызвала раздражение и протест у издателя Тетрадей. Само название статьи Галеви никак не соответствовало отношению Пеги к Делу Дрейфуса и к баталиям его юности. «Я не хочу, чтобы меня защищали. Я не обвиняемый», — пишет Пеги Ж. Лотту 28 апреля 1910 года. [113]

Галеви начинает свою «Апологию» с подробного описания всех этапов процесса по Делу Дрейфуса. Желая быть объективным и справедливым, он говорит о столкновении «патриотических страстей» с «интересами гуманности». Будучи последователем Ренана, Галеви с явным скептицизмом вопрошает: «С чем мы сражались? Вряд ли мы это понимали…». Была ли это армия? Или несправедливый приговор? Он спрашивает у лидеров правых: «Почему вы нам не помогали? … Вы, находившиеся, в сущности, не так уж далеко от нас?». [114] Галеви признает, что испытывал радость, чувствуя свою близость к народу и к борющимся революционерам. Да, антиреспубликанская опасность была реальной. Вот почему он принял политику Вальдека–Руссо. В течение десяти лет оппозиции он надеялся вместе со своими друзьями «аристократично» и терпеливо подготовить республиканские институты. Пеги и его Тетради он причисляет к наименее доктринерским. После аннулирования реннского приговора Галеви приходит к следующему заключению: «Мы были победителями в гражданской войне… хозяевами… но хозяевами без славы, признаем это». В чем же была ошибка? «Самые древние институты рассыпались под нашими ударами». [115] Читатель, безразличный к описываемым событиям, мог бы посчитать этот анализ объективным и справедливым, а меланхолическое восклицание Галеви: «Почему самые прекрасные воспоминания не приносят нам радости?» [116] — лишь немного странным. Но Пеги был больно задет этим текстом, поставившим под сомнение смысл всей его преданности Делу, а главное, постоянство его этических суждений, все силы, отданные им в этой борьбе, все жертвы, принесенные им как издателем Тетрадей. Все его существо восставало против меланхолического смирения Галеви, и он написал «Нашу юность» как исповедь, где поведал нам, чем было, что есть для него Дело Дрейфуса и что такое истинный дрейфусизм по сравнению с жалкой карикатурой на него.

Намереваясь сделать предисловие к обширному, рассчитанному на несколько тетрадей материалу о республиканцах, Пеги начинает писать о Республике, о республиканских традициях, о республиканском духе, о республиканском прошлом Франции. Но вот он упоминает Галеви и его Тетрадь, упоминает вполне логично и к месту, ибо Галеви тоже пишет и про историю, и про Республику, и про Революцию. Очень скоро в тексте появляется Дело Дрейфуса, тоже вполне логично, коль речь идет о политике, об истории, о предательстве. Далее же все произведение, по существу, посвящено Делу Дрейфуса. Оно проникнуто духом Дела Дрейфуса, оно является не его апологией, а его апофеозом. При этом Пеги, опытного издателя, редактора, публициста, никак нельзя обвинить в сбивчивости или бессвязности изложения. «Наша юность» написана на одном дыхании. Нет ни цезур, ни лакун, не случайно нет глав, подзаголовков. О чем оно? О Республике? О Деле Дрейфуса? Об идеалах юного Пеги или Пеги зрелого? О Христианизме? О Мистике? Вчитываясь в это произведение, следуя за автором по спирали его долгих периодов, постепенно понимаешь, что эти понятия неразрывны для Пеги. Более того, они суть одно и то же. Можно ли обвинить в противоречивости писателя и философа, воспринимающего жизнь духовную и общественную как неразрывное целое? Можно ли сказать, что Пеги отказался от идеалов юности, если Дело Дрейфуса стало не только делом его юности, но мифом, или мистикой, всей его жизни?

«Наша юность» — это двойной ответ. Ответ на текст Галеви, который, быть может, неосознанно предал, по мнению Пеги, исказил дух поколения дрейфусаров, но это также ответ в более широком плане, ответ всем тем, кто упрекал самого Пеги в отступничестве, в предании идеалов юности. Пеги ведет напряженный диалог-полемику со своими соратниками и с оппонентами. Диалог — это один из основных авторских приемов Пеги. Он ведет диалог с Галеви и с Жоресом, с Бернаром-Лазаром, с Эрве и с самим Дрейфусом. И более глобально — с Государством и Церковью, с молодым поколением и с поколением своих предков, с политиками и клерикалами, с антисемитами, евреями и католиками. Эта форма диалога очень важна, так как Пеги не выдвигает никаких доктрин, он размышляет и, доверяя своему читателю, раскрывает ему ход своих мыслей. При этом создается уникальная атмосфера искренности, даже интимности и истинного пафоса, писатель не скрывает своей боли, порой ярости, а временами пронзительной нежности по отношению к своим собеседникам.

На первый взгляд кажется, что Пеги касается самых разных предметов, говорит о разных вещах, перескакивает с рассуждений историка и философа на личные воспоминания об умершем друге. Но произведение в целом — это, на наш взгляд, глубокий и талантливый философский анализ истории, уникальный и, может быть, впервые осуществленный этический анализ истории. О чем бы ни говорил писатель, все сводится к единственному главному противопоставлению: политика и мистика. Знаменитая формула Пеги: «Все начинается в мистике и заканчивается в политике. Все начинается с… мистики… и все заканчивается политикой». [117] Пеги употребляет слово «мистика» в самом широком смысле, а вовсе не в узком религиозном. Под ним он понимает внутреннюю цельность, «настоящность», верность своим идеалам, жертвенность и преданность, чистые руки, бескомпромиссность, «неконъюнктурность». Можно долго перечислять, но сам Пеги дал емкое и очень простое объяснение этого загадочного понятия: «Что значит вся Лига прав человека… перед лицом совести, перед лицом мистики?». [118] Мир старый и мир современный, Церковь и верующие, Государство и политики, бедные и богатые, соратники и соперники, простые учителя и профессора университетов, антисемиты и евреи — кажется, вся структура произведения построена на дуализме, антиномиях. Но все проверяется одним критерием — мистикой, то есть совестью. Понятие «политика» тоже подразумевает под собой целый спектр этических характеристик, таких как корысть и двурушничество, карьеризм, жадность, цинизм и стремление к власти. И Дело Дрейфуса, в сущности, небольшой эпизод великой французской истории, послужило для Пеги тем «реактивом», который проверяет духовную материю на «мистику» и «политику», оно дало возможность Пеги ответить на очень важные вопросы, поставленные перед ним как его противниками, так и друзьями, читателями, наконец, самим собой.

Пеги начинает с определения себя и своего поколения (поколения как духовной категории) во времени. До них была Республика и были истинные республиканцы, их осталось немного. После них — «современный мир» — философско-этическое понятие, которому Пеги посвятил немало страниц в Тетрадях. Все то, что определяет понятие «политика», правит в этом мире. Это понятие дискретно, ибо «современный мир» существовал и в прошлом, в нем «жили» антиреспубликанцы, антидрейфусары, политики. Он есть и сейчас, и, увы, многие современники Пеги не выходят за рамки этого мира. Но, когда не останется в живых ни одного республиканца, ни одного дрейфусара, ни одного мистика, «современный мир» воцарится на земле. Пеги берет на себя великую и неблагодарную задачу — предупредить. Предупредить и тех и других об опасности «современного мира», о его бесплодности. «Одно и то же бесплодие иссушает… град человеческий и град Божий. Это, собственно, и есть современное бесплодие». [119]

Дело Дрейфуса стало для Пеги «последним рывком, высшим усилием… героизма и… мистики, самым героическим рывком». [120] В 1910 году, когда Пеги пишет «Нашу юность», уже произошло его обращение, он вновь обрел веру, уже написана «Мистерия», и великое Дело его юности, нисколько не утратив своей значимости, осмысливается писателем и с точки зрения верующего христианина. Для Пеги святость Дела в том, что он, его соратники, его друзья, его подписчики боролись и жертвовали собой за «вечное спасение Франции». «В сущности мы боролись за вечное спасение, а наши противники — за спасение земное. Вот истинная, подлинная причина раскола в Деле Дрейфуса». [121] В «Мистерии» Пеги-поэт устами Жанны раскрывает крамольную, святотатственную мысль о противоречии между истинной христианской верой и религией. В «Нашей юности» Пеги-публицист продолжает эту мысль: «Политические силы Церкви всегда были против мистики. Особенно против мистики христианской». [122] Именно в этой работе дается ответ на вопрос, скорее на упрек, постоянно преследовавший Пеги как со стороны противников, так и со стороны многих друзей, а впоследствии исследователей его творчества, критиков: как согласуется юношеский социализм-атеизм Пеги с его обращением, с его верой в зрелые годы? В который раз встает вопрос об отступничестве Пеги. «Наш дрейфусизм был религией, я беру это слово в самом буквальном, точном его смысле, был религиозным порывом … для нас, в нашей среде, внутри нас самих это религиозное движение было христианским по сути… оно росло из христианского корня». [123] Пеги сохранил свое неприятие догматов католической Церкви, которая стала «религией богатых», перестала быть «приходом верующих», утратила милосердие.

Как будто предвидя упреки будущих читателей и критиков, Пеги отвечает всем, кто посмел или посмеет упрекнуть его в предательстве и отступничестве или, как делают это современные критики, в противоречивости. Он дает необычайно глубокий и оригинальный анализ понятия предательства, измены как таковых: «когда… человек, наделенный сердцем,.. останавливается там, где нужно остановиться, отказывается измениться там, где требуется изменить себе, …отказывается, храня верность мистике, вступать в политические игры… тогда политики имеют обыкновение называть его… предателем». [124] «Взять свой билет в начале пути, в какой-то партии… и ни разу не задуматься, куда идет поезд и, упаси Бог, по каким рельсам… это означает, — по мнению Пеги, — стать преступником». [125] Пеги всегда пристально следил, по каким рельсам катил его поезд, но именно поэтому его и обвиняли в измене, ведь «Если вы вслед за политиками не подменяете мистику политикой,.. то они сами обвинят вас в измене». [126]

Разделяя духовную жизнь своей страны на два полюса — политика и мистика, — Пеги выводит на передний план две фигуры, символизирующие эти полюсы. Одна — его бывший кумир, перед которым преклонялся юный социалист Пеги и который не прошел проверку Делом Дрейфуса. Он стал политиком. Пеги называет его барышником. Для Пеги именно он предатель. Не потому что он — политик, таких много, а потому что политик, а продолжает рядиться в мистика: «…они думали, что будут одновременно играть в свою политику и в нашу мистику… Играть в мирские игры со власть имущими этого мира и одновременно использовать мистику и деньги бедняков… Именно в силу этого ответственность Жореса в данном преступлении, в этом двойном преступлении… достигла своей высшей точки». [127] В этой характеристике, быть может, не вполне объективной, бескомпромиссность Пеги проявляется в полной мере. Второй полюс — Бернар-Лазар. Ему посвящены, пожалуй, самые прекрасные, самые вдохновенные страницы «Нашей юности». Имя журналиста Бернара-Лазара мало известно в России. Между тем именно Бернар-Лазар предоставил Золя документы, свидетельствующие о невиновности Дрейфуса и побудившие Золя опубликовать в Орор знаменитое «Я обвиняю». В 5-й Тетради 5-й серии Пеги присоединяется к протесту Фернана Бернара, брата Лазара, вызванному утверждением Клемансо, будто инициатором борьбы за оправдание Дрейфуса был Золя. На самом деле еще в 1886 году Бернар-Лазар опубликовал брошюру «Юридическая ошибка: правда о деле Дрейфуса».