Едва ли уже можно сфабриковать дело в промышленном и коммерческом смысле слова.

Как раз это и вызывает сомнения.

Наоборот, они были бы людьми, которые сокрушили, познали, переварили и вылепили действительность. Они были бы людьми, закаленными действительностью. И благодаря тому что собственными руками перетерли столь мощный кусок действительности, они стали бы особенно значимыми личностями, деятелями крупного калибра, внушительных габаритов, большого объема, великими реалистами, наставниками. В конечном итоге всем тем, в чем мы как раз им и отказываем. Они стали бы Ришелье и Наполеонами. Возможно и наверняка к тому же, они стали бы тиранами. Но это были бы великие тираны, наставники, реалисты. Они стали бы всем тем, что мы решительно в них отрицаем. Как тираны они уподобились бы Ришелье и Наполеону. Они бы погрузились в реальность, они бы закалялись в ней и управляли бы ею на самом деле.

Историки сильно заблуждаются в отношении, ценности исторических приготовлений. Даже в 1870 году, в августе, если бы французскую армию в том состоянии, в каком она была, передали в руки Наполеона Бонапарта, все картотеки и все приготовления, все карточки и все записи Мольтке были бы сегодня предметом насмешек самих же историков.

Они совершают ошибку того же порядка, более чем аналогичную ошибку, ошибку противоположно дублирующую прежние, когда называют нас партией иностранцев. Они переносят на нас все злоупотребления Эрве. Или точнее, они совершают ту же самую ошибку, и отнюдь не ошибку противоположную, а ошибку с тем же самым смыслом, ибо в определенном роде Эрве тоже эпигон. Он паразитирует. Он просто паразитирует на нас. В этом особом вопросе основателями опять же были мы, а Эрве в определенном смысле был эпигоном. Он никогда бы не достиг всего за несколько дней, за каких–то сорок восемь часов не только что той репутации, известности, но и собственно той славы, которой сейчас пользуется, если бы не опирался на наши собственные, на медленно возведенные нами основания, если бы не воспользовался, не злоупотребил нашими великими приготовлениями. Лучше бы уж наши противники по собственному праву, из чувства долга и даже по справедливости назвали Эрве партией иностранцев. Но они, как правило, так не поступают, и причина тут весьма уважительная — почтительное отношение к заключенному, а еще — весьма почетная тюремная дружба, совместное заключение, а также и другие, может быть менее почтенные, — некое пристрастие к потрясениям, тайная склонность к беспорядкам, тайное попустительство демагогии. Попустительство оппозиции, каким бы оно ни было, по сути, это все же оппозиция к себе самим; попустительство всему, что нарушает ненавистный режим. Всему, что способно навредить ненавистному правительству. И тогда за эту снисходительность и за эту дружбу, и за пристрастие, и за попустительство они отыгрываются на нас, называя нас партией иностранцев. Такой вот поворот. И это тоже один из способов переноса. На нас, основателей, сваливают предательство эпигона Эрве. На нас, предшественников, сваливают предательство Эрве — последователя, Эрве — преемника. Такой вот перенос. На нас, основателей, переносится предательство Эрве — паразита. То внимание, от которого им желательно увести Эрве, они настойчиво привлекают к нам. Только вот, когда оно переходит с Эрве на нас, его противоположность, оно меняет свой знак. Поскольку оно переходит к противоположному явлению, сохраняя все тот же знак. Тогда как ему следовало бы, переходя к противоположному, принять и противоположный знак. Тогда, значит, необходимо, чтобы оно изменило знак внутренним, чисто произвольным действием. И тогда его нарочно заставляют изменить знак. Претензии, которые следовало бы предъявить Эрве, предъявляют нам, его противоположности.

Они совершают ошибку не только того же порядка, но и того же рода, того же gens [269], ошибку, близкую, сопряженную, родственную, однокоренную ошибку, когда представляют, когда допускают, что дело Дрейфуса было якобы сфабриковано партией евреев. Не вынуждайте меня заявлять, и я серьезно думаю, что дело Дрейфуса в той мере, в какой его сфабриковали, было сфабриковано против партии евреев. Из всей массы разных видов сопротивления, которому Бернару–Лазару пришлось давать отпор в начале, в самом начале, первым, естественно, было сопротивление евреев, поскольку оно было сопротивлением его собственной среды. Но их сопротивление было не только первым, но также, быть может, и самым энергичным. Полагаю, самым глубинным. Несомненно, самым деятельным. И потом все те, кто никак не хотел ему простить, были все те же евреи. Я подразумеваю еврейских политиков, (политическую) партию евреев. И точно так же уже со стороны интеллектуалов, в лагере, в клане интеллектуалов, даже в университетском клане дело Дрейфуса начиналось, было развязано несколькими одержимыми вопреки осуждению партии, вопреки тайному или явному осуждению, вопреки молчанию и страху, вопреки политической деятельности партии. Партия (политическая) интеллектуалов сама ввязалась в дело только тогда, когда поверила, что пора пожинать лавры.

Конечно, в деле Дрейфуса было по меньшей мере одно предательство, и это было предательство самого дрейфусизма. Но было бы настоящей ошибкой воображать, что предательство было сфабриковано, умышленно совершено, умышленно осуществлено евреями по отношению к христианам. В Штабе этого предательства был Жорес — не еврей, и был, оказался, Эрве — тоже не еврей. Жорес — тулузец, Эрве — бретонец. В партии иностранцев я вижу Эрве, будь у Эрве мужество (вовсе не моральное мужество, если так можно выразиться, и не сентиментальное, я уверен, что оно у него есть, но мужество ментальное и даже интеллектуальное, мужество быть последовательным), он сказал бы: Видите, я действительно из партии иностранцев; в партии иностранцев я вижу Эрве, ответственным за Эрве мы видели Жореса. В поисках ответственного за Жореса мы, боюсь, затронули бы кого–нибудь еще. Но все же я не вижу в этой партии, в этом Штабе ни одного еврея, который имел бы величину и общественную значимость Жореса.

Сколько карьер, сколько жизней евреев были безвозвратно загублены, разбиты, это известно нам, сколько горя испытали евреи, это известно нам, тем, кто сражался по эту сторону, и чтобы это узнать, следовало находиться как раз на нашей стороне сражения; сколько их осталось на всю свою жизнь отмеченными нищетой; опять же не считая того, кто умер, не считая тех, кто умерли в наших рядах. [270] Ибо утверждение антисемитов, что все евреи богаты, может вызвать всего лишь улыбку. Я не знаю, откуда они это берут, почему они так считают. Или точнее, мне слишком хорошо известно, откуда и почему оно берется, если они искренни. Допустим, что мне хорошо все известно. Объяснение очень простое. Дело в том, что в современном мире, как я уже не раз отмечал в этих самых Тетрадях, отсутствует, не существует, не имеет значения никакая другая власть, кроме власти денег, отсутствует, не существует и не имеет значения любое различие, кроме пропасти между богатыми и бедными, и эти два класса, несмотря на видимость и великие слова о солидарности, теперь игнорируют друг друга, как никогда раньше не игнорировали. Как никогда раньше, как никогда прежде они не замечают и не признают друг друга. Мишура политического парламентского жаргона скрывает ту пропасть, которая разверзлась между ними, пропасть незнания и непризнания одних другими, пропасть некоммуникабельности. Когда–то последний из рабов принадлежал к тому же христианскому миру, что и король. Теперь же града больше нет. Мир богатых и мир бедных живут или же делают вид, что живут, как два отдельных блока, как два параллельных слоя, разделенные пустотой, пропастью распавшихся связей. Буржуазные антисемиты, следовательно, знают только евреев–буржуа, светские антисемиты знают и ненавидят только евреев из светского общества, антисемиты–дельцы знают и ненавидят только евреев–дельцов. Нам, беднякам, выпало знать огромное число бедных и даже нищих евреев. Этой группе бедных евреев дело Дрейфуса, политическое, политиканское предательство, парламентское предательство, злостное банкротство дела Дрейфуса и дрейфусизма нанесло страшный, непоправимый урон. Потеря денег, работы, подрыв положения, карьеры, здоровья, а также опустошенность сердца, крушение иллюзий добавились к вечному разочарованию расы.

Они так же, как и мы, находясь среди нас, являясь нашими друзьями, подверглись испытанию, они страдали, над ними издевались так же, как и над нами, больше, чем над нами. И возвращаются они к жизни с еще большим трудом.