Не кровь, лампадное масло пятнит вам рясу, как вижу.

Отповедь, вызвавшая у короля Альфонса известное восклицание:

Сид, вот уж норов у вас, из терпенья выйдет и камень, Вы из‑за сущего вздора готовы дать бой во храме!156

Когда же важного вида священникам не сладить со странствующими рыцарями, они берутся за оруженосцев. Но Санчо тоже за словом в карман не лезет: «Я из тех, о ком сказано: «следуй за добрыми людьми, и сам станешь добрым» (…) я пристал к хорошему хозяину, и вот уже много месяцев нахожусь при нем, и, ежели будет на то воля Божия,[43] стану сам вроде него…». И будет на то воля Божия, Санчо добрый, Санчо разумный, Санчо христианин, Санчо простосердечный; будет на то воля Божия. Ты сам сказал: следуй за добрыми людьми! Ибо твой господин был, есть и пребудет добрым человеком прежде и превыше всего; и безумцем, ибо движет им доброта в чистом виде; и безумие принесло ему славу в этом мире — ныне, и присно, и во веки веков — ив будущем, в вечности. О Дон Кихот, мой святой Кихот! Да, мы, люди разумные, канонизируем твои безумства; и пусть священники — важного вида, но убогие духом — избавят себя от труда порицать то, что исправить не властны. «Так он и ушел, не сказав больше ни слова и не кончив обеда…». Ушел! О, если б мы могли сказать то же самое и в других подобных случаях!

Припомним здесь, читатель, что отповедь, с которой важного вида священник обратился к Дон Кихоту, явно сродни той, которую прочитал не кому иному, как Иньиго де Лойоле, викарий доминиканского монастыря Святого Стефана в Саламанке — в той самой Саламанке, где я пишу эти строки и где удостоился ученой степени бакалавра Самсон Карраско; об отповеди этой рассказывает нам жизнеописание Лойолы в главе XV книги I «Жития». Пригласили Иньиго в этот монастырь, так как братья очень хотели послушать его и поговорить с ним; и после обеда провели его в одну часовню, и спросил викарий Лойолу, каким наукам тот обучался и в какой словесности искушен, а затем сказал: «Все вы просто–напросто невежды и люди необразованные; и сами в том признаетесь; так как же можете вы толковать с уверенностью о добродетелях и пороках?» А затем и самого Игнасио, и его спутников посадили под замок, откуда препроводили в тюрьму. Лойола же, со своей стороны, «более чем за тридцать лет никого не назвал глупцом и не произнес никакого другого слова, которое кому‑то могло быть в обиду», как говорит его биограф в главе VI книги V «Жития».

И в самом деле, как осмеливался Игнасио толковать о пороке и о добродетели, не имея ни дозволения на то, ни звания, ни ученых степеней? А Дон Кихоту кто дозволил пойти в странствующие рыцари и по какому праву совался он вершить справедливость и искоренять кривду, чего не делали важного вида священники, хотя и получали жалованье за то, чтобы делать именно это? Ни викарий саламанкского монастыря Святого Стефана, ни важного вида священник, духовник герцогской четы, не могли потерпеть, чтобы кто‑то выходил за рамки, предписанные обществом. И в самом деле, о каком порядке может идти речь, если каждый не будет печься и радеть лишь о том, что от него требуется, но не более того? Разумеется, в таком случае ни о каком прогрессе и речи быть не может, но ведь прогресс — источник и начало множества бед. Сказано же: знай портной свой аршин, чеботарь свою колодку! Лойоле следовало держаться того поприща, для коего предназначили его родители, или по крайней мере не соваться в проповедники, пока не доучится до степени доктора богословия; а Дон Кихот должен был жениться на Альдонсе Лоренсо, пестовать детей и печься о своем имении.157 Оба важных священнослужителя, и духовник герцогской четы, и викарий саламанкского монастыря Святого Стефана, были предшественниками того автора, который написал в Катехизисе: «Об этом не спрашивайте у меня, неученого; у Святой нашей Матери Церкви есть доктора–богословы, они вам ответят».158

«Хорошо же идут у нас дела, — как сказал викарий из Саламанки, — в мире нашем полно заблуждений, что ни день, появляются новые ереси и вредоносные учения, а вы не желаете открыть нам, чему, собственно, учите…». И в самом деле, отменно пойдут у нас дела, если всякий начнет творить, что ему вздумается, тот — вершить справедливость, а этот — проповедовать, один — разить мельницы, а другой — основывать Общества. А ну‑ка, все в наезженную колею, все в колею! Только в наезженной колее — порядок! А самое потрясающее, что таково ныне учение тех, кто именует себя сынами человека, встретившего вышеописанный прием в монастыре Святого Стефана, и наследниками его духа.

По окончании обеда последовала новая шутка, была она не так горька и глумлива, как важность важного священника, но грустно было то, что девушки–прислужницы затеяли ее сами, а не по указке герцогской четы, и перешли границы, добавив шутки собственного изобретения к шуткам, измышленным господами. «Ни он, ни я — не мастера шутки шутить»,[44] — сказал Дон Кихот, разумея Санчо. И это было правдой, ибо никто никогда не видывал безумца серьезнее Дон Кихота. А когда безумие избирает себе в спутницы серьезность, оно возносится на недосягаемую высоту над резвым и шутливым здравомыслием.

Глава XXXIII

о приятной беседе герцогини и ее девушек с Санчо Пансой, достойной быть прочитанной и отмеченной

Средь шуток и веселья Санчо сознался Герцогине, что считает своего Дон Кихота «окончательно рехнувшимся»; и если он, со всем тем, «сопровождает его и ему служит, рассчитывая на его вздорные обещания, то, без сомнения, он еще больший безумец и глупец, чем его господин».159 Но поди‑ка сюда, бедняга Санчо, поди сюда и скажи нам: ты и в самом деле так думаешь? А если даже так думаешь, разве не чувствуешь, что для твоей доброй славы и вечного спасения лучше следовать за великодушным безумцем, чем за скудосердым разумником? Разве не сказал ты сам недавно важного вида священнику, — до того разумному, того гляди, лопнет от избытка разума, — что подобает следовать за добрыми людьми, даже если они безумные, и что ты сам станешь «вроде него», вроде твоего господина, ежели Господу будет угодно? Ах, Санчо, Санчо, как же нетверд ты в вере своей, и крутишься кубарем, и вертишься флюгером, и пляшешь под любую дудку. Но мы‑то отлично знаем, ты думаешь, будто думаешь одно, а на самом деле думаешь другое; и когда сдается тебе, что испытываешь такие‑то и такие‑то чувства, на самом деле внутренне испытываешь другие, совсем непохожие. Ты хорошо сказал: «Но такова уж моя судьба и горькая доля: ничего не могу с собой поделать, я должен его сопровождать, — мы с ним из одной деревни, я ел его хлеб, я его люблю, он это чувствует и подарил мне своих ослят, а самое главное — я человек верный…». Все так; и верность твоя спасет тебя, Санчо добрый, Санчо христианин. Ты кихотизирован и продолжаешь кихоти- зироваться, и вот доказательство: Герцогиня быстро заставила тебя усомниться в том, что превращение Дульсинеи твоя же выдумка, и ты тут же признал, что твой «жалкий умишко» неспособен «в одну минуту придумать такой хитрый обман». Да, Санчо, да; когда кажется нам, что над кем‑то шутим, нередко оказывается, что шутят над нами; и когда представляется нам, будто делаем что‑то понарошку, оказывается, что волею Вышней Власти, располагающей нами в своих тайных и непознаваемых целях, мы делаем это всерьез. Когда кажется нам, что идем по одной дороге, нас ведут по другой, и нам остается лишь руководствоваться добрыми намерениями собственного сердца и тем, что, по воле Божией, намерения эти принесут плоды, ибо если мы и сеем семя, вспахав прежде землю, дабы приняла его, то влагу, и воздух, и свет этому семени дарует небо.

И прежде чем следовать далее, я должен здесь выразить протест против лукавства историка: в конце этой самой главы XXXIII, которую я сейчас объясняю и комментирую, он говорит, что шутки над Рыцарем, придуманные герцогской четой, были такие «остроумные и тонкие», что они «являются лучшими из приключений, описанных в этой великой истории». Нет, нет и тысячу раз нет! Не были эти самые шутки ни тонкими, ни тем более остроумными, а были они из грубых грубейшими; и если сгодились на то, чтобы ярче осветить духовную сущность — неизмеримую в глубине своей — нашего идальго и неизмеримые глубины доброты, присущей его безумию, то лишь по одной причине, а именно: величие Дон Кихота и его героизм были таковы, что придавали смысл даже самому грубому и низкосортному розыгрышу.