Прав был мажордом, когда, послушав Санчо, сказал: «Живя на свете, каждый день узнаешь что‑нибудь новое; шутки превращаются в серьезные вещи, а насмешники сами оказываются осмеянными». Разве не так?

Санчо, коего губернатором сделали в насмешку, отдал столько превосходных распоряжений, что они по сей день соблюдаются в тех краях и носят название Установлений Великого губернатора Санчо Пансы. И пусть нас это не удивляет, ведь самые великие законодатели ни в чем не выше Санчо Пансы; будь оно не так, плохи были бы законы.

В один прекрасный день пришел конец правлению Санчо, и оказалось, что именно тогда достиг он самых глубин своей героической сути. Оставив правление островом, к которому он так стремился, Санчо кончил тем, что познал самого себя, и теперь мог бы сказать насмешникам то, что Дон Кихот сказал Педро Алонсо во время своего первого выезда, а звучало это так: «Я знаю, кто я такой». Я уже говорил, что лишь герой может сказать: «Я знаю, кто я такой», а теперь добавлю, что каждый, могущий сказать: «Я знаю, кто я такой», это герой, какой бы жалкой и несчастной ни казалась его жизнь. И Санчо, покидая остров, знал, кто он такой.

После того как его избили и измолотили, разыгрывая нападение врагов на остров, он оправился после обморока и спросил, который час; затем замолк, оделся и отправился в конюшню, «куда вслед за ним двинулись все его приближенные; там он подошел к Серому, обнял его, нежно поцеловал в лоб и со слезами на глазах сказал: «Приди ко мне, мой товарищ, друг и помощник в трудах и невзгодах; когда я жил с тобой и все мои мысли были заняты заботой о том, как бы починить твою упряжь и напитать твою утробу, воистину счастливы были мои часы, дни и годы, но с тех пор как я тебя покинул и вознесся на башни честолюбия и гордости, душу мою одолели тысяча невзгод, тысяча трудов и четыре тысячи треволнений…»». И после того как оседлал Серого, добавил другие не менее разумные слова, умоляя дать ему возможность вернуться к его «прежней воле».

«Я не рожден для того, — сказал он, — чтобы быть губернатором и защищать острова и города от неприятеля, который желает их осаждать. Я больше смыслю в том, чтобы пахать и копать землю, подрезывать и подчищать виноградные лозы, чем в том, чтобы издавать законы и защищать провинции и государства. Хорошо святому Петру в Риме; я хочу сказать, что каждому из нас следует заниматься тем делом, для которого он родился». Ты же, Санчо, родился не для того, чтобы повелевать, скорее для того, чтобы тобой повелевали, а тот, кто рожден для того, чтобы им повелевали, обретает свою волю, исполняя приказы, и свою неволю, отдавая таковые; ты родился не для того, чтобы направлять других, а чтобы следовать за твоим хозяином Дон Кихотом, и в следовании за ним ты найдешь свой остров. Быть сеньором! Какие напасти и тревоги приносит эта доля! Верно говорила Тереса де Хесус в главе XXXIV «Книги моей жизни» о той сеньоре, которая оказала ей помощь при основании монастыря Святого Иосифа:186 увидев, как эта дама живет, святая прониклась отвращением к самому желанию быть сеньорой, потому что «это сплошное принуждение; и когда в миру именуют сеньорами таких, как она, это тоже ложь мирская, ибо, сдается мне, сеньоры эти сами в рабстве у тысячи вещей».

Ты думал, Санчо, что выехал из дома твоей жены и твоих детей и оставил их, чтобы отправиться на поиски для себя и для них острова, но в действительности ты выехал, ведомый героическим духом твоего хозяина, и ты понял, хотя и не отдавал себе в том ясного отчета, что следовать за ним, и служить ему, и жить с ним и было твоим островом. Что мог ты делать без твоего хозяина и сеньора? Чему послужило бы правление твоим островом, если бы не было там твоего Дон Кихота и ты не мог бы смотреть на него, служить ему, и восхищаться им, и любить его? С глаз долой, из сердца вон — дело известное.

«Пускай тут, в конюшне, останутся те муравьиные крылышки, что вознесли меня на небо, для того чтобы там заклевали меня стрижи и прочие пташки; лучше спустимся на землю и будем по ней ходить просто–напросто ногами…». Наверное, ты много раз слышал, добрый Санчо, о том, что нужно быть честолюбивым и стремиться летать, дабы выросли у нас крылья, и я тебе говорил об этом много раз и повторяю сейчас; но твое честолюбие сводится к поиску Дон Кихота; честолюбие рожденного повиноваться должно состоять в поисках такого господина, который повелевал бы по справедливости; вспомним, что говорили о Сиде жители Бургоса, как повествуется в старинной «Песни о моем Сиде»:

Честной он вассал, да сеньором обижен.187

И когда ты оставил правление, о котором так мечтал и которое казалось тебе смыслом и целью всех твоих трудов в странствиях по свету, когда ты оставил его и вернулся к хозяину, ты пришел к своей сути и можешь сказать, вслед за Дон Кихотом и вместе с ним: «Я знаю, кто я такой!» Ты герой, как и он, такой же герой. Дело в том, Санчо, что героизм проявляется, когда мы сталкиваемся с героем, обладающим чистым сердцем. Восхищаться и любить героя бескорыстно и бесхитростно — значит разделять его героизм; и точно так же тот, кто умеет наслаждаться творчеством поэта, сам становится поэтом, потому что умеет радоваться поэзии.

Ты слыл корыстным и жадным, Санчо, но, покидая свой остров, уже смог воскликнуть: «…я уезжаю отсюда голышом, так какие еще нужны документы в подтверждение того, что я управлял как ангел?» Сущая правда, подтвержденная и доктором Ресио. Санчо предложили почетную охрану «и все, что ему потребуется для того, чтобы в пути ему было удобно и приятно». Но Санчо сказал, «что ему хотелось бы получить овса для Серого, а для себя — полкаравая хлеба и половину сыра». Он не забывал о своем друге и товарище Сером, о многострадальном и благородном животном, привязывавшем Санчо к земле. «Все по очереди обняли его, он со слезами обнял каждого и уехал, оставив их пораженными его речами и столь твердым и столь разумным его решением». И остался он на дорогах мира, вдали от своего дома, без острова и без Дон Кихота, и был он предоставлен самому себе, сам себе хозяин. Хозяин? «Санчо застигла темная и непроглядная ночь», одного, без господина, далеко от родных мест; что же с ним приключится? «Он провалился вместе со своим Серым в глубокое и мрачное подземелье…».

Видишь, Санчо, вот чего тебе не миновать, вот что обязательно случится с тобою, стоит только оказаться вдали от родных мест, без острова и без господина: провалишься в подземелье. Но падение оказалось тебе на пользу: потому что там, на дне подземелья, ты смог лучше понять глубину подземелья твоей жизни, как и надлежало тому, кто вчера еще был правителем острова, «раздавая приказы своим чиновникам и вассалам», а сегодня «окажется погребенным в каком‑то подземелье — и никого не найдется, чтобы выручить его, ни слуги, ни вассала, который бы пришел ему на помощь». И там, на дне подземелья, ты понял, что тебе не посчастливится так, как твоему господину Дон Кихоту в пещере Монтесиноса; «там предстали перед ним приятные и утешительные видения, — говорил ты себе, — между тем как я здесь увижу, надо думать, только жаб и змей». Да, брат Санчо, эти видения не для всех, а мир подземелий является ничем иным, как проекцией мира бездны нашего духа;

ты увидел бы в пещере Монтесиноса жаб и змей, как и в подземелье, куда ты упал, а твой сеньор узрел бы и там прекрасные и утешительные видения, какие узрел в пещере Монтесиноса. Для тебя не должно быть других видений, кроме видений твоего господина; он видит мир видений, а ты этот мир видишь в нем; он это видит благодаря своей вере в Бога и в самого себя, а ты это видишь благодаря твоей вере в Бога и в твоего господина. И твоя вера не является менее великой, чем вера Дон Кихота, а видения, которые ты видишь благодаря твоему хозяину, не становятся менее твоими, оттого что он ощущает их своими собственными, увиденными им самим. Сам Бог вызывает их в нем и вызывает их в тебе, в нем возникают видения непосредственно, а у тебя — через него. Тот, кто верит в героя, не меньший герой, чем герой, верящий в себя.

Но бедный Санчо стал стенать на дне подземелья и оплакивать свое несчастье, предполагая, что извлекут оттуда его «гладкие, белые, обглоданные кости» и вместе с ними кости его славного Серого; что умрет он далеко от своей родины и вдали от своего семейства и некому будет закрыть ему глаза и оплакать его в смертный час, а это все равно что умереть дважды и остаться один на один со своей смертью. А тут и день наступил; но что мог сделать бедняга Санчо вместе со своим Серым, кроме как вопить и звать на помощь? И исследовать подземелье, ведь не зря же служил он Дон Кихоту. Вот тогда‑то и произнес он свои сокровенные слова: «Помоги мне, всемогущий Боже! То, что для меня злоключение, было бы отличным приключением для господина моего Дон Кихота. Он, наверное, принял бы эти пропасти и подземелья за цветущие сады и дворцы Галианы188 и надеялся бы выйти из мрачных теснин на какой‑нибудь цветущий луг. А я, несчастный, лишенный мужества и растерянный, жду на каждом шагу, что под моими ногами разверзнется другая, еще более глубокая бездна, которая окончательно меня поглотит».

Да, брат Санчо, да, ограниченность души твоей мешает тебе и впредь будет мешать видеть цветущие сады и дворцы Галианы на дне бездны, куда ты упадешь. Но послушай, теперь, когда на дне бездны твоего несчастья ты признаешь, сколь великое расстояние отделяет тебя от твоего господина, именно теперь ты становишься ближе к нему; насколько больше оно тебе кажется, настолько больше ты приближаешься к своему господину. Так происходит у тебя с твоим господином, хотя и в конечных и относительных границах; у всех же нас (у нас, то есть у твоего господина, у тебя, у меня и у всех смертных) — в бесконечных и абсолютных границах с Богом, и чем сильнее мы чувствуем бесконечность, которая лежит между Ним и нами, тем более приближаемся к Нему, и чем менее удается нам представить Его себе и определить словами, тем глубже мы Его познаем и больше любим.