Она позволяет тебе быть побежденным, чтобы ты понял: не мощной руке, а любви ты обязан вечной жизнью. Ты полюбил ее, непобедимый Рыцарь Веры, любовью утонченной и великой, любовью, которая питалась знаками презрения и жестокости со стороны твоей дамы; и оттого, что ты узрел ее в обличье неотесанной крестьянки, ты не пал духом, не провозгласил, вслед за мудрым царем, пресытившимся до отвращения, что все суета сует и всяческая суета.235 Будучи побежден, ты своим триумфальным кличем, непобедимый Рыцарь, провозгласил красоту несравненной Дульсинеи.

Так происходит и с нами, твоими приверженцами; когда мы полностью побеждены, когда мир нас раздавит, а жизнь расплющит нам сердце и все надежды растают, дай нам душевных сил, о Рыцарь, душевных сил и отваги, чтобы воззвали мы из бездны236 нашего ничтожества: восхождение в восхождении и всяческое восхождение!237 А если мое притязание будет стоить мне жизни? Что ж, моя смерть придаст ему еще больше величия. А если в борьбе за мою истину я буду побежден? Неважно! Неважно, ведь истина будет жить, а ее жизнеспособность докажет вам, что не она зависит от меня, а я от нее.

Мое «я», которому суждено победить, не это мое «я», плененное и дряхлеющее; не это мое «я», которое от земли приемлет пищу и само станет в свой час пищей земли; нет, не оно победит, а моя истина, мое вечное «я», мой прообраз и мой образец испокон веков и до скончания их; идея моего «я» в умысле Бога, Сознания Вселенной. И эта божественная идея, эта моя Дульсинея Тобосская, становится еще более великой и еще более прекрасной с моим поражением и смертью. Вся твоя проблема в этом: либо ты отдашь в заклад эту свою идею, тем самым уничтожив ее окончательно, и достигнешь того, что Бог о тебе забудет, либо ты должен принести ей в жертву самого себя и добиться того, чтобы она всплыла со дна и жила бы всегда — в бесконечном и вечном Сознании Вселенной. Или Бог, или забвение.

Если, чтобы сохранить фитиль, ты гасишь огонь, если, чтобы сохранить жизнь, ты растратишь свою идею, Бог не вспомнит о тебе, и ты погрузишься в забытье как в высшее прощение. И нет иного ада, чем если Бог забудет о нас и мы вернемся в мир бессознательного, откуда вышли. «Помяни меня, Господи! — скажем мы вместе со злодеем, который умирал рядом с Иисусом (Лк. 23:42). — Господи, помяни меня, и пусть жизнь моя оживлена будет моей божественной идеей, и если она помрачится, если уйдет вместе с моей плотью, если исчезнет в моем бренном теле, тогда горе мне, Господи, Ты простишь меня, но забудешь обо мне! Если уповаю на Тебя, буду жить в Тебе; если отдалюсь от Тебя, окажусь один на один с теми, кто не принадлежит Тебе. С тем единственным, что существует вне Тебя: с тем, что именуется ничто».

И победитель Дон Кихота, Рыцарь Белой Луны, которого любовь к Дульсинее тоже вырвала из безмятежного покоя сельской жизни, не убивает Рыцаря, нет, он восклицает: «…пусть цветет во всей своей чистоте и славе красота Дульсинеи Тобосской!» — и довольствуется тем, что просит побежденного удалиться в свое селение, «удалиться на тот срок, который…». Удалиться, дабы умереть во благе! Самсон Карраско, бакалавр, удостоившийся степени в Саламанке, — ведь именно он был Рыцарем Белой Луны — тоже искал славы, дабы молва повторяла его имя купно с именем Дон Кихота. И разве он отправился на поиски славы не для того, чтобы заодно украсить себя оной в очах той андалузки Касильды,238 в которую влюбился, повстречав ее на какой‑то улочке в златозакатном городе на берегу Тормеса?239

А Санчо, верный Санчо, «глубоко опечаленный и расстроенный, не знал, что сказать и что делать; ему казалось, что все это происходит во сне, что во всей этой диковине замешано волшебство. На его глазах господин его был побежден и обязался целый год не брать в руки оружия; он видел, что закатился блеск славы великих подвигов, видел, как его собственные упования на недавние посулы хозяина исчезли и развеялись как дым».

Поговорим подробнее о финале славной карьеры Дон Кихота, о том, как был он побежден в Барселоне, и притом побежден своим соседом бакалавром Самсоном Карраско. И вот здесь, мой сеньор Дон Кихот, я должен признаться тебе в одной своей прошлой недостойной выходке.

Несколько лет тому назад в одном еженедельнике, который у нас в Испании приобрел известность и вес, я бросил против тебя, великодушный идальго, такой вот воинственный клич: «Смерть Дон Кихоту!»240 Клич был услышан, в том числе в Барселоне, где ты был побежден и где мне его перевели на каталонский язык; прозвучал клич и отозвался эхом, и многие подхватили этот клич, и мне рукоплескали. Я пожелал твоей смерти, чтобы возродился в тебе Алонсо Добрый, влюбленный в Альдонсу, как будто его доброта никогда не проявлялась ярче, чем в твоих безумных подвигах. И сейчас я признаюсь, сеньор мой, что мой возглас, который так понравился в этой Барселоне, где тебя победили и где мне сделали перевод на каталонский, был мне внушен твоим победителем Самсоном Карраско, бакалавром Саламанкского университета. Потому что, коль скоро в этой Барселоне, светоче и центре новой индустриальной жизни Испании, громче всего поднимают голос против кихо- тизма, причиной тому бакалаврско–саламанкский дух в самых низких своих проявлениях. Ведь там, в Барселоне, всегда берет верх бакалавр Самсон Карраско.

И когда он открыл дону Антонио Морено свое имя, сказал дон Антонио: «Ах сеньор, да простит вам Бог тот ущерб, который вы наносите всему миру, стараясь вернуть рассудок самому занятному безумцу на свете! Неужели, сеньор, вам не ясно, что польза, могущая произойти от исцеления Дон Кихота, не сравнится с тем удовольствием, которое доставляют его безумства?» И на эту нить нанизывал он свои суждения. Печальный образ мышления, ведь он не хочет, чтобы Дон Кихот выздоровел, так как ему весело от того, что Рыцарь безумен, и ему нравятся бредни безумца. Неизвестно, что оплакивать больше — мелкую душу Самсона Карраско или мелкую душу дона Антонио Морено.

Дон Кихота жалуют за смех, вызываемый его причудами, за удовольствие, доставляемое его бреднями; но то, за что над ним смеялись когда‑то, теперь вызывает слезы, и если когда‑то нравились его нелепости, они совсем не нравятся в сегодняшней жизни.

Я воскликнул: «Смерть Дон Кихоту!», о мой сеньор Дон Кихот. Прости мне это, прости, я ведь бросил этот клич из доброго, здравого, хотя и ошибочного, намерения; из любви к тебе; но всякие недоумки, которые от недостатка ума соображают слабо, поняли мой клич превратно, и, желая послужить тебе, Рыцарь, я невольно обидел тебя. Грустно, когда нас толкуют вкось и вкривь, и не столько по недомыслию, сколько от недоброго сердца. Так прости же мне, мой Дон Кихот, зло, которое, возможно, я причинил тебе, хотя и хотел сделать добро;241 ты убедил меня, сколь опасно проповедовать благоразумие меднолобым; ты показал мне, сколь злотворно проповедовать практицизм людям, склонным к грубейшему материализму, пусть и переряженному в христианскую духовность.

Зарази меня своим безумием, мой Дон Кихот, зарази неисцелимо. И пусть назовут меня гордецом или кем угодно. Не хочу искать выгоды, которой ищут они. Пусть говорят: чего он хочет? чего ищет? Они исходят из собственных представлений о путях, моих путей им не найти. Они ищут выгод в этой бренной жизни, а вера их в другую жизнь — привычный сон; мне же, мой Дон Кихот, предоставь сражаться с самим собой, предоставь право страдать! Пусть себе лелеют чаяния, достойные провинциального депутата; мне же подари своего Клавиленьо,242 и даже если я не взлечу, да приснится мне, что я возношусь на небо, в область незатихающего ветра и неугасимого огня. Душа души моей, сердце моей жизни, неутолимая жажда вечности, будь моим хлебом насущным! Что, хитер я? О нет, я не хитер, не хочу я быть хитрым. Не хочу быть разумным в духе жалкого разума, который дает хлеб живущим; сделай меня безумным, мой Дон Кихот!

Да живет и здравствует Дон Кихот! Да здравствует Дон Кихот, побежденный и избитый! Да здравствует умерший Дон Кихот! Да здравствует Дон Кихот! Подари нам свое безумие, вечный наш Дон Кихот! Подари безумие и позволь обрести силы у колен твоих. Если бы ты знал, как я страдаю, мой Дон Кихот, среди твоих соотечественников, чей запас героического безумия ты унес с собой, а при них осталось лишь дерзкое самомнение, которым они довели тебя до погибели!.. Знал бы ты, как презирают они с высоты своей тупоумной и оскорбительной суетности всякое кипение духа и всякие движения внутренней жизни! Знал бы ты, с какой ослиной серьезностью смеются над забавностью того, что именуют безумием, и потешаются над тем, что почитают бреднями. О Дон Кихот мой, какая гордыня, какая глупая гордыня, бессловесная гордыня свойственна этим тупицам, которые принимают за парадокс то, что не умещается у них в башке, и за желание оригинальничать — всякий своевольный взлет духа! Для них не существует горючих слез, пролитых в безмолвии, в безмолвии таинства, ведь эти варвары полагают, что разрешили все проблемы; для них не существует душевной тревоги, ведь они считают, что обладают абсолютной истиной от рождения; для них не существует ничего, кроме догм, формул и рецептов. У них всегда душа бакалавра. И хотя они ненавидят Барселону, все же отправляются туда и побеждают тебя.

«Шесть дней пролежал Дон Кихот в постели, печальный, унылый, мрачный и расстроенный, без конца вспоминая подробности своего злосчастного поражения», так что и утешения его верного Санчо не помогали. Санчо же отлично понимал, что проиграл больше всех, хотя пострадал больше всех его господин. И спустя несколько дней они отправились к себе: «…Дон Кихот — без оружия, в дорожном платье, а Санчо — пешком, потому что на Серого были навьючены доспехи». Так и повелось с тех пор, как победили Дон Кихота: Серые тащат его доспехи.