«Я не хочу заниматься изучением патологии, — говорил мне один трус, — и не хочу знать, где у меня печень и для чего она, ведь стоит мне этим заняться, я поверю, что страдаю болезнью, о которой только что прочитал. На то есть врач, его дело — лечить меня, я ему за это плачу; он отвечает за мою жизнь, а залечит до смерти — что ж, его вина, а я по крайней мере умру без тягостных опасений и без забот. И так же обстоит дело со священником. Не хочу тратить время на раздумья о своем происхождении и о своей судьбе, откуда пришел, куда иду, есть ли Бог или нет, а если есть, то каков Он, есть ли загробная жизнь или ее нет и что там дальше; что толку зря ломать себе голову да тратить время и силы, которые нужны мне, чтобы зарабатывать на хлеб моим детям. На то есть священник, и раз это его дело — пускай себе докапывается, что существует, что нет, пускай служит обедни и пускай даст мне отпущение грехов после предсмертной исповеди. А если он обманывает сам себя либо меня, его вина. Он пусть держит ответ за себя; для меня же в вере нет обмана».

Давно пора нам, пастух Кихотис, ринуться в наступление и, вооружившись воззрениями, подаренными тебе любовью, а также копьем, несущим свет, атаковать зловонную ложь и освободить бедных каторжников духа! И пусть после того тебя забросают каменьями; да и наверняка они забросают тебя каменьями, если ты разорвешь цепи трусости, сковавшие их.

Тебя забросают каменьями. Каторжники духа побивают каменьями те^, кто рвет цепи, которыми они скованы по рукам и ногам. И именно поэтому, коль скоро они должны побить тебя каменьями, их надо освободить. Первое, что они сделают освободившись, — побьют каменьями освободителя.

Самое чистое благодеяние — это благодеяние, которого не признает таковым облагодетельствованный; самое великое милосердие, какое можно оказать ближнему, состоит не в том, чтобы утолить его желания или удовлетворить потребности, а в том, чтобы пробудить в нем желания и вызвать к жизни потребности. Освободи его: побив тебя каменьями в благодарность за освобождение и поупражняв таким манером силу рук своих, он ощутит желание свободы.

Тебя побьют каменьями от растерянности. И скажут: свобода? Хорошо, а что мне с ней делать? Один мой друг, каторжник, приговоренный к галерам, которому я желал помочь, распиливая его духовные цепи и сея в его душе тревогу и сомнения, сказал мне однажды: «Послушай, оставь меня в покое и не мешай мне; мне и так хорошо. К чему терзания и тревоги? Если бы я не верил в ад, я стал бы преступником». И я ответил: «Нет, ты будешь таким, какой ты есть, и будешь делать то, что делаешь, и не делать того, чего не делаешь сегодня: а если бы так не было, ты стал бы преступником; да, собственно, ты и сейчас уже преступник». Он возразил: «Мне нужна причина, чтобы быть хорошим, объективное основание для моего поведения, мне необходимо знать, почему плохо то, что противно моей совести». Я в свой черед возразил ему: «Оно потому и противно твоей совести, что в ней живет Бог». Он мне на это: «Не хочу я оказаться посреди Океана, словно потерпевший кораблекрушение, захлебываться в волнах, погибая, и не иметь возможности ухватиться за какую‑то доску». Я опять за свое: «За доску? Но доска — это я, я сам, она мне не нужна, потому что я плыву в Океане, о котором ты говоришь, он‑то и есть Бог. Человек плывет в Боге, не нуждаясь в спасательной доске, и единственное, чего я хочу, это отнять у тебя такую доску, оставить тебя наедине с самим собой, вдохнуть в тебя силу духа. Чтобы ты почувствовал, что плывешь. Объективное основание, говоришь? А что это такое? Тебе нужна объективность объективнее, чем ты сам? Нет, людей надо бросать посреди Океана, и никаких спасительных досок, пусть учатся быть людьми, пусть учатся плавать. Ты так мало веришь в Бога, что, хотя мы и пребываем в Нем — «ибо мы Им живем, и движемся, и существуем» (Деяния. 17:28), — тебе еще нужна доска, чтобы за нее ухватиться? Он тебя поддержит и без доски. И если ты погрузишься в Него, разве это имеет значение? Все тревоги, терзания и сомнения, которых ты так боишься, — это начало погружения в живые и вечные воды, они дают тебе воздух, видимость покоя, и ты умираешь в нем час за часом; так иди же ко дну без возражений, потеряй сознание, стань как губка, ведь затем ты всплывешь на поверхность вод, и увидишь себя, и почувствуешь себя, и ощутишь себя внутри Океана». «Да, уже мертвым», — сказал он мне. «Нет, воскрешенным и более живым, чем когда‑либо», — сказал я. И бедный мой друг каторжник бежал от меня, безумно страшась самого себя. И потом он забросал меня каменьями; и, ощутив, что каменья барабанят по шлему Мамбрина, прикрывавшему мне голову, я сказал про себя: «Благодарение тебе, Господи, ты соделал так, чтобы слова мои запали в душу моего друга, но не так, будто пали на голый камень, а задержались в ней».264

Слышал бы ты, мой пастух Кихотис, как говорят о вере и верованиях каторжники духа!.. Слышал бы ты, мой славный пастух, как говорят об этом их пастыри!.. Я знал одного из таких пастырей, для которого действенность свистков, коими сзывал он своих овечек, равно как истинность уроков, кои он старался им преподать и без коих отказывал им в вечном спасении, были — подумать только! — чисто испанскими, сугубо испанскими! Ересь для него была равноценна измене Родине! И знаю я одного пастушьего пса, лаем провозглашающего славу нашего отечества; и знаю стража наших традиций, для коего религия всего лишь литературный жанр, может быть, одна из ветвей гуманитарных наук, самое большее — одно из изящных искусств. В борьбе против этих ничтожеств нужен ты, мой пастух Кихотис, твои песни очистят души от мерзких струпьев, дадут всем нам мужество проникнуть в пещеру Монтесиноса и встретить лицом к лицу любые видения, которые перед нами предстанут.

Вполне понятно, что иезуиты, клепальщики цепей для каторжников, ненавидят тебя, мой Дон Кихот, и сжигают с криками и воплями книгу о твоих приключениях: о том, что подобное случалось, рассказал нам один из тех, кто разбил цепи ордена, — экс–иезуит, автор книги «Один из тех, кого вымели из Общества Иисусова».265

Приди же, пастух Кихотис, пасти нас и слагать песни о воззрениях, на которые тебя вдохновила любовь!

Глава LXVIII

о колючем приключении, случившемся с Дон Кихотом

Вскоре после того как Дон Кихот высказал намерение заняться пастушеством, на Рыцаря и оруженосца налетело стадо в шестьсот с лишним свиней и пробежалось по ним обоим. Рыцарь счел, что этот позор послан ему в наказание за его грех, но не настолько опечалился, чтобы не сочинить мадригал, в котором, среди прочего, говорилось следующее:

Мне жизнь несет кончину,

Кончина ж снова жизнь мне возвращает.