Тут остановимся: ни Дон Кихота, ни Санчо нельзя назвать глупцами, а вот Герцог с Герцогиней и впрямь были глупы, да что там — дураки набитые, и, как

это в обычае у всех глупцов, злокозненные и подлые. В самом деле, добрыми глупцы не бывают, глупец, особенно если это любитель понасмешничать, всегда жует горькую жвачку зависти. В глубине души герцогская чета не могла простить Дон Кихоту завоеванную им славу; они стремились соединить свое имя с бессмертным именем Рыцаря. Но мудрый историк славно наказал их, умолчав об их именах, и по сей причине цели они не достигли. Так и остались герцогами, герцогами и только — воплощением всех тупоголовых и злокозненных герцогов.

Вскоре после воскрешения Альтисидоры эта развязная девица вошла в комнату Дон Кихота, и в беседе с нею он произнес памятные слова: «…нет второго меня на свете…»271 — высказывание, доводящееся братом–близнецом другому, из первой части: «Я знаю, кто я такой!»

«Нет второго меня на свете!» Вот изречение, которое мы не должны забывать никогда, особенно когда нам становится грустно и тревожно при мысли, что в один прекрасный день мы неизбежно исчезнем, а к нам лезут со смехотворными поучениями, вроде того, что мы лишь частица Вселенной, что звезды следуют своими путями и без нас, что добро должно восторжествовать без нашего вмешательства, что представлять, будто все это огромнейшее здание создано для нашего спасения — по меньшей мере гордыня. «Нет второго меня на свете!» Каждый из нас единствен и незаменим.

«Нет второго меня на свете!» Каждый из нас абсолютен. Если существует Бог, сотворивший и хранящий мир, Он сотворил и хранит его для меня. «Нет другого меня!» Есть старше меня и младше, лучше меня и хуже, но другого меня нет. Я — некто совершенно новый, во мне сосредоточено вечное прошлое, и с меня начинается вечное будущее. «Нет второго меня!» Это единственная прочная основа любви среди людей, потому что нет и второго тебя, а есть только ты, нет второго его, а есть только он.

Беседа продолжалась, и во время разговоров ветреная Альтисидора дала понять, что, хотя все было шуткой, уклончивость Дон Кихота причинила ей боль. Даже если девица притворяется влюблённой шутки ради, она все равно огорчится, когда ей не ответят взаимностью всерьез; и Альтисидору так раздражило равнодушие Дон Кихота, что она назвала его «в пух и прах разбитый и поколоченный дон» и объявила, что ее смерть и воскрешение были шуткой.

Этого штриха довольно, чтобы убедить нас, насколько реальна и правдива история, которую я объясняю и комментирую; невозможно принять всерьез шутки отвергнутой девушки — такого ведь, выдумывай не выдумывай, не выдумаешь. По моему мнению, если бы Дон Кихот утратил твердость, и поддался бы, и стал домогаться ее любви, она отдалась бы телом и душой, пусть только для того, чтобы потом говорить, что была в объятиях одного безумца, слава о котором гремит на весь мир. Весь недуг этой девушки проистекает от безделья, как сказал герцогской чете Дон Кихот, так‑то оно так, да надо бы знать, от какого рода безделья проистекал сей недуг.272

Глава LXXI

о том, что случилось с Дон Кихотом и его оруженосцем Санчо Пансой по дороге в их деревню

Господин и оруженосец выехали из герцогского дома и продолжали путь к своей деревне. По дороге Дон Кихот предложил Санчо бичеваться за плату, на каковое предложение «Санчо вытаращил глаза и широко развесил уши (…) решив в душе добросовестно отстегать себя», потому что корыстолюбивым сделала его любовь к детям и жене, как он сам об этом сказал. Общую сумму назначил он в восемьсот двадцать пять реалов, и Дон Кихот воскликнул: «О благословенный Санчо! О возлюбленный мой Санчо! После этого я и Дульсинея будем считать себя обязанными служить тебе столько дней жизни, сколько отпустит нам небо!» И когда наступила ночь, Санчо скрылся среди деревьев и, сделав из узды и недоуздка Серого крепкую и гибкую плеть, разделся до пояса и стал хлестать себя, «а Дон Кихот начал считать удары». После шести или восьми ударов Санчо надбавил цену, а его хозяин еще и увеличил ее вдвое, «но хитрец перестал стегать себя по спине, а принялся хлестать по деревьям, от времени до времени испуская такие тяжелые вздохи, что, казалось, с каждым из них душа у него улетала из тела».

Видишь, Санчо, что произошло между тобой и твоим хозяином из‑за твоих ударов: наилучший символ того, что происходит в твоей жизни. Я уже сказал тебе, за счет ударов, получаемых тобой, живем мы все, даже те, кто философствует на сию тему либо слагает стишки. Издавна пытаются силой принудить тебя наносить себе удары плетью и держат тебя в рабстве, но приходит день, и ты поступаешь так, как поступил со своим хозяином и природным сеньором, а именно отказался от повиновения, наступил коленом ему на грудь и воскликнул: «Я сам себе сеньор!» Тут тактика меняется, тебе предлагается плата за каждый удар, а это опять обман, за бичевание тебе платят деньгами, которые бичевание же и приносит. А ты, бедный Санчо, из любви к детям и жене, соглашаешься и готов себя высечь. Но как тебе сделать такое добровольно и взаправду, если ты не убедишься, что от каждого удара тебе будет выгода? Шесть или восемь ты наносишь по собственному телу, а три тысячи двести девяносто два оставшихся — по деревьям, и большая часть твоего труда тратится понапрасну. Большая часть человеческого труда тратится понапрасну, и это естественно, так и должно быть; ведь если какой‑то бедолага шлифует дорогие украшения, дабы заработать себе на хлеб, но не убежден в общественной их ценности, разве будет он шлифовать с усердием? Разве будет стараться изо всех сил тот, кто делает игрушки для детей из богатых семейств, кто зарабатывает этим на хлеб своим детям, у которых игрушек нет?

Сизифов труд — большая часть человеческого труда, и люди не сознают, что труд всего лишь предлог уделить им поденную плату, но не как нечто им принадлежащее, а как нечто чужое, что позволяют им заработать из милости.

Таким образом Санчо бичует себя с тем же рвением, с каким разбирают брусчатку на улицах горемыки, которых в зимние месяцы, когда не хватает плетей, городские власти посылают разбирать ее, с тем чтобы потом снова мостить брусчаткой улицы и этим оправдать жалкую милостыню, которую раздают этим беднякам.