Глава LXXIV

о том, как Дон Кихот заболел, о составленном им завещании и его смерти

Он отдал душу Тому, Кто дал ее, даст и спасенье в раю Своем. Земля будь пухом ему, а нам пребудь в утешенье память о нем.

(Последняя из «Строф, которые Хорхе Манрике сложил на смерть своего отца, дона Родриго Манрике, магистра Ордена Сантьяго»)

О читатель, мы подошли к концу, к завершению этой грустной истории, к увенчанию жизни Дон Кихота, к его смерти. Потому что всякая земная жизнь завершается и заканчивается смертью, и в ее свете нужно рассматривать жизнь. Таким образом, эта старая максима, гласящая: «Какова была жизнь, такой будет и смерть» — «Sicut vita finis ita», — должна быть заменена на «Какова смерть, такой была и жизнь». Достойная и славная смерть возвышает и прославляет всю жизнь, какой бы дурной и низкой ни была она, а дурная Смерть губит жизнь, казалось бы, достойную. В смерти раскрывается загадка жизни, ее глубинная тайна. В смерти Дон Кихота раскрылась загадка его дон- кихотовской жизни.

Шесть дней продержала его в постели лихорадка, врач признал его безнадежным, он остался один и проспал без просыпу больше шести часов. «Однако по истечении указанного времени он проснулся и громко вскричал: «Да будет благословен всемогущий Бог, оказавший мне такую милость! Поистине милосердие его безгранично, и грехи человеческие не могут ни ослабить, ни отвратить его!»» Благочестивейшие слова! Племянница спросила, что с ним происходит, и он ответил: «(Я говорю) о том милосердии, племянница, которое в это мгновение проявил ко мне Господь, и мои собственные грехи не помешали этому. Сейчас я сужу обо всем трезво и ясно, потому что разум мой освободился от густого мрака неведения, которым его окутало злополучное и постоянное чтение презренных рыцарских романов. Теперь я признаю их нелепыми и лукавыми, и единственное, о чем я горюю, это то, что просветление пришло ко мне слишком поздно, и у меня нет времени возместить зло чтением других книг, которые являются светочами души. Я чувствую, племянница, что смерть близка, и мне хотелось бы умереть так, чтобы люди не считали мою жизнь очень плохой и чтобы за мной не утвердилась слава сумасшедшего; правда, я был им, но я не хочу подтверждать это своей смертью».

Бедный Дон Кихот! На пороге смерти, в просветлении смерти он признается, что жизнь его была только безумным сном. Жизнь есть сон! Такова, в итоге, истина, к которой в час смерти приходит Дон Кихот; и в истине этой он встречается со своим братом Сехисмундо.276

Но Рыцарь все еще сожалеет о том, что не может читать другие книги, которые являются светочами души. Книги? Но, благородный идальго, разве ты не разуверился в них? Книги тебя сделали странствующим рыцарем, книги внушили тебе мысль стать пастухом, а что если книги, являющиеся светочами души, тебя толкнут на новые, хотя и иные, рыцарские подвиги? Пожалуй, здесь уместно вспомнить еще раз об Иньиго де Лойоле, раненом, в постели, в Памплоне, когда он попросил принести ему рыцарские книги, чтобы убить время, и ему дали «Жизнь Господа нашего Иисуса Христа» и «Flos Sanctorum», книги, побудившие его стать странствующим Рыцарем Веры.277 Позвал Дон Кихот своих добрых друзей — священника, бакалавра Самсона Карраско и цирюльника, мастера Николаса, — и сказал, что хочет исповедоваться и составить завещание. Как только он увидел всех троих, он сказал им: «Поздравьте меня, добрые сеньоры: я теперь уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свои поступки прозванный Добрым». Незадолго до этого, разговаривая с доном Аль- варо де Тарфе, когда тот назвал его хорошим, он сказал: «Не знаю, Хороший ли я, но, посмею сказать, я, во всяком случае, не Плохой»,278 вспомнив, возможно, место из Евангелия: «…что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог» (Мф. 19:17), и теперь, на краю могилы, озаренный светом смерти, он говорит, что за свои поступки получил «прозвище Добрый».[53] Прозвище! Прозвище! Сколько же времени пройдет, Дон Кихот мой, пока не вырвут корень безумия из твоей жизни! Прозвище Добрый! Прозвище!

Он продолжает горько размышлять, проклинает Амадиса Галльского, врагом которого «и всего несметного полчища его потомков» он стал, и когда его услышали, то подумали трое его друзей, что «какое‑нибудь новое безумие овладело им». И в самом деле, на него обрушилось последнее безумие, уже неизлечимое, безумие смерти. Жизнь есть сон, конечно, но скажи нам, Дон Кихот, неудачливый Рыцарь, пробудившийся от сна своего безумия, дабы умереть, кляня его, скажи нам, а смерть — не сон ли и она тоже? А что если и смерть — вечный сон, без сновидений и без пробуждения, тогда, дорогой Рыцарь, чем благоразумие твоей смерти ценнее безумия твоей жизни? И если смерть есть сон, Дон Кихот мой, почему должны быть великаны мельницами, баранами — войска, грубой крестьянкой — Дульсинея и люди — насмешниками? Если смерть есть сон, то безумием, всего лишь глубоким безумием, было и твое стремление к бессмертию.

Если было сном и тщеславием твое стремление к вечной жизни, вся правда заключается в таких вот стихах «Одиссеи»:

Им для того ниспослали и смерть и погибельный жребий Боги, чтоб славною песнею были они для потомков.

Сгреч.: пер. В. А. Жуковского)

«Боги замышляют и вершат гибель смертных, дабы потомкам было что воспевать».279 И, уж конечно, мы можем сказать вместе с Сехисмундо, твоим братом, что «самым большим преступлением человека является его рождение».280 Будь оно так, уж лучше было бы нам так и не увидеть солнечного света, так и не вдохнуть грудью воздуха жизни.