Бедный Дон Кихот! На пороге смерти, в просветлении смерти он признается, что жизнь его была только безумным сном. Жизнь есть сон! Такова, в итоге, истина, к которой в час смерти приходит Дон Кихот; и в истине этой он встречается со своим братом Сехисмундо.276

Но Рыцарь все еще сожалеет о том, что не может читать другие книги, которые являются светочами души. Книги? Но, благородный идальго, разве ты не разуверился в них? Книги тебя сделали странствующим рыцарем, книги внушили тебе мысль стать пастухом, а что если книги, являющиеся светочами души, тебя толкнут на новые, хотя и иные, рыцарские подвиги? Пожалуй, здесь уместно вспомнить еще раз об Иньиго де Лойоле, раненом, в постели, в Памплоне, когда он попросил принести ему рыцарские книги, чтобы убить время, и ему дали «Жизнь Господа нашего Иисуса Христа» и «Flos Sanctorum», книги, побудившие его стать странствующим Рыцарем Веры.277 Позвал Дон Кихот своих добрых друзей — священника, бакалавра Самсона Карраско и цирюльника, мастера Николаса, — и сказал, что хочет исповедоваться и составить завещание. Как только он увидел всех троих, он сказал им: «Поздравьте меня, добрые сеньоры: я теперь уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свои поступки прозванный Добрым». Незадолго до этого, разговаривая с доном Аль- варо де Тарфе, когда тот назвал его хорошим, он сказал: «Не знаю, Хороший ли я, но, посмею сказать, я, во всяком случае, не Плохой»,278 вспомнив, возможно, место из Евангелия: «…что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог» (Мф. 19:17), и теперь, на краю могилы, озаренный светом смерти, он говорит, что за свои поступки получил «прозвище Добрый».[53] Прозвище! Прозвище! Сколько же времени пройдет, Дон Кихот мой, пока не вырвут корень безумия из твоей жизни! Прозвище Добрый! Прозвище!

Он продолжает горько размышлять, проклинает Амадиса Галльского, врагом которого «и всего несметного полчища его потомков» он стал, и когда его услышали, то подумали трое его друзей, что «какое‑нибудь новое безумие овладело им». И в самом деле, на него обрушилось последнее безумие, уже неизлечимое, безумие смерти. Жизнь есть сон, конечно, но скажи нам, Дон Кихот, неудачливый Рыцарь, пробудившийся от сна своего безумия, дабы умереть, кляня его, скажи нам, а смерть — не сон ли и она тоже? А что если и смерть — вечный сон, без сновидений и без пробуждения, тогда, дорогой Рыцарь, чем благоразумие твоей смерти ценнее безумия твоей жизни? И если смерть есть сон, Дон Кихот мой, почему должны быть великаны мельницами, баранами — войска, грубой крестьянкой — Дульсинея и люди — насмешниками? Если смерть есть сон, то безумием, всего лишь глубоким безумием, было и твое стремление к бессмертию.

Если было сном и тщеславием твое стремление к вечной жизни, вся правда заключается в таких вот стихах «Одиссеи»:

Им для того ниспослали и смерть и погибельный жребий Боги, чтоб славною песнею были они для потомков.

Сгреч.: пер. В. А. Жуковского)

«Боги замышляют и вершат гибель смертных, дабы потомкам было что воспевать».279 И, уж конечно, мы можем сказать вместе с Сехисмундо, твоим братом, что «самым большим преступлением человека является его рождение».280 Будь оно так, уж лучше было бы нам так и не увидеть солнечного света, так и не вдохнуть грудью воздуха жизни.

Что привело тебя, Дон Кихот мой, к твоему безумию, выразившемуся в стремлении увековечить и прославить свое имя; что привело тебя к жажде остаться в памяти людской благодаря своей славе, что, как не мечта о бессмертии, вечной жизни — наследие, которое мы получаем от наших отцов, «ибо есть у нас тяготение к сопричастности божественному началу, есть лихорадочная жажда стать чем‑то большим, чем мы являемся», как говорит падре Алонсо Родригес,281 твой современник («Путь к обретению совершенства и христианских добродетелей», трактат VIII, глава XV). Что, как не ужас перед неотвратимостью нашего небытия, возбуждает в нас жажду абсолютного бытия, ведь только это и позволяет нам удержаться на краю такой великой опасности, как переход в ничто.

Но здесь был Санчо, и пребывал он на вершине своей веры, к которой пришел после стольких падений, страхов и промахов; и Санчо, услышав от него речи, столь непохожие на прежние, сказал: «Именно теперь, сеньор Дон Кихот, когда прибыла весть о расколдовании сеньоры Дульсинеи, ваша милость совсем о другом заговорила? Теперь, когда мы уже приготовились стать пастухами и проводить нашу жизнь по–княжески, распевая все время песни, ваша милость решила сделаться отшельником? Замолчите, ради Бога, одумайтесь и бросьте ваши бредни».282 Примечательные слова! «Одумайтесь! Одумайтесь и бросьте ваши бредни!» О друг Санчо, твой хозяин уже не может одуматься, не может прийти в себя, а может только уйти в лоно всеродящей земли, которая производит нас на свет и всех забирает в свои мрачные недра. Бедный Санчо, ты остаешься со своей верой, с верой, которую дал тебе твой хозяин!

«Бросьте ваши бредни!» «Бредни — то, что было до сих пор, — ответил Дон Кихот, — ибо поистине они были гибельными для меня бреднями; но в минуту смерти я, с Божьей помощью, обращу их себе на пользу». Да, мой Дон Кихот, эти бредни идут тебе на пользу. Твоя смерть была даже более героической, чем твоя жизнь, потому что когда ты приблизился к ней, ты отказался, — и это было самое великое решение, — ты отказался от славы, от своих деяний. Твоя смерть оказалась самой великой твоей жертвой. Дойдя до вершины своего крестного пути, осыпаемый насмешками, ты отказываешься не от самого себя, а от того, что превосходит величием тебя самого, — от своих деяний. И Слава навеки принимает тебя в свои объятия.

«Священник попросил всех выйти из комнаты и, оставшись с Дон Кихотом наедине, исповедал его. (…) Когда исповедь окончилась, священник вышел и сказал: Действительно Алонсо Кихано Добрый умирает, и действительно он в здравом уме; войдите к нему, чтобы присутствовать при составлении им завещания»». Разрыдались Санчо, экономка и племянница, потому что в самом деле «Дон Кихот, и в бытность свою просто Алонсо Кихано Добрым, и в бытность свою Дон Кихотом Ламанчским, неизменно проявлял кроткий нрав и приветливый характер, за что его любили не только близкие, но и все, кто его знал». Он всегда был добр, добр прежде всего, добр врожденной добротой, и доброта эта, послужившая основою здравого смысла Алонсо Кихано и его достойной смерти, послужила прочной основой безумия Дон Кихота и его достойнейшей жизни. Корнем твоего безумия, выразившегося в жажде бессмертия, корнем твоего страстного желания жить в веках, корнем твоего неприятия смерти была твоя доброта, мой Дон Кихот. Добрый не может смириться с собственным распадом, ибо чувствует, что его доброта — частица Бога, а Бог есть Бог не мертвых, а живых, потому что все живут для Него. Доброта не страшится ни бесконечности, ни вечности; доброта признает, что только в человеческой душе она обретает совершенство и завершенность: доброта знает, что самоосуществление добра в процессе развития рода человеческого — ложь. Вся суть в том, чтобы быть добрым, каким бы сном ни была жизнь. Об этом уже сказал Сехисмундо:

Но, правда ли, сон ли, равно

Творить добро я намерен.283

Коль скоро доброта нас увековечивает, есть ли мудрость превыше той, которая побуждает нас принять смерть как должное? «Действительно Алонсо Кихано Добрый умирает, и действительно он в здравом уме…»; он мертв для безумия жизни, он пробуждается от сна.