И не следует считать чудом, что свершил он это после смерти, ведь и о Сиде рассказывают, что он выиграл битву, будучи трупом, а еще, говорят, когда был он мертв, один иудей захотел было коснуться его бороды, до которой никто никогда не дотрагивался:

Но прежде, чем он успел, схватился мой Сид отважный, за добрый свой меч и на дюйм вынул за рукоятку, увидал то иудей, едва не помер со страху, весь затрясся и тут же разом свалился навзничь!292

Не знаю, какую битву выиграл Дон Кихот после смерти, но знаю, что немало иудеев пытаются дотронуться до его бороды.293 Неизвестно, сотворил ли какое‑либо чудо Дон Кихот после смерти, но разве мало того, что он совершил при жизни и разве не была постоянным чудом его жизнь, полная приключений? Тем более что падре Риваденейра в книге, которую мы здесь многократно цитировали, в последней ее главе, говоря о чудесах, явленных Господом через святого Игнатия, замечает, что среди тех, кто рожден от женщины, не было, по свидетельству евангельскому, никого, кто превосходил бы величием святого Иоанна Крестителя,294 а тот не сотворил ни одного чуда. И если благочестивый биограф Лойолы считает величайшим чудом создание им Общества Иисусова, не считать ли нам величайшим чудом Дон Кихота то, что наш Рыцарь подвигнул на создание истории своей рыцарской жизни такого человека, как Сервантес, выказавшего в прочих своих писаниях295 ограниченность своего дара, который, по естественному порядку вещей, стоял ниже уровня, требовавшегося для того, чтобы поведать о подвигах Хитроумного идальго, да притом так, как он, Сервантес, о них поведал.

Несомненно, в книге «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», сочинение Мигеля Сервантеса Сааведры, сей автор превзошел ожидания, которые могли сложиться у читателей других его произведений; он во многом затмил самого себя. По каковой причине нужно предположить, что арабский историк Сид Амет Бененхели вовсе не чисто литературный прием, а реальность, глубокая правда, которая заключается в том, что эту историю Сервантес написал со слов кого‑то другого, кто жил внутри него и с кем у Сервантеса не было никакого общения ни до, ни после того; то был некий дух, обитавший в глубинах его души. И бесконечное расстояние, пролегающее между историей нашего Рыцаря и прочими произведениями Сервантеса, это неоспоримейшее и блистательное чудо, составляет главную причину и основание — буде понадобились бы причины и основания, в общем неизменно убогие, — того, чтобы мы поверили и признали, что история эта истинная и доподлинная и что сам Дон Кихот под личиною Сида Амета Бененхели продиктовал ее Сервантесу. Более того, подозреваю даже, что, покуда я объяснял и комментировал эту историю, меня тайно навещали Дон Кихот и Санчо и, даже без моего ведома, явили и открыли мне глубины своих сердец.

И тут я должен добавить, что мы нередко принимаем какого‑то писателя за человека реального, настоящего, за историческую личность, поскольку видим его вживе, а персонажей, которых он выводит в своих сочинениях, — за чистую фантазию, но на самом деле все наоборот, персонажи эти все — совершеннейшая правда и абсолютная реальность, они. просто пользуются писателем, тем, кого мы принимаем за существо из плоти и крови, дабы обрести образ и сущность в глазах людей. И когда мы все проснемся от сна жизни, мы увидим диковинные в этом смысле вещи, а мудрецы придут в ужас при виде того, что оказалось правдой, а что ложью, и как заблуждались мы, веря, что эта закавыка, именуемая логикой, что‑то значит за пределами нашего жалкого мира, где нас держат в плену время и пространство, помыкающие духом.

Весьма диковинные вещи узнаем мы там относительно жизни и смерти и поймем, каким глубоким смыслом обладает первая часть эпитафии, начертанной на гробнице Дон Кихота Самсоном Карраско:

Здесь лежит идальго смелый,

Чья отвага забрела

В столь высокие пределы,

Что и смерть не возмогла Прах смирить похолоделый.

Так оно и есть, ведь Дон Кихот бессмертен, благодаря своей смерти: смерть дарит нам бессмертие.

Ничто не проходит, ничто не рассеивается, ничто не уничтожается; увековечиваются самая малая частичка материи и самый слабенький силовой удар, и нет мечты, какой бы мимолетной она ни была, которая где‑нибудь не оставила бы навечно свое отражение. Подобно тому как все, что проходит через какую‑то точку в бесконечном мраке, вдруг загорается, вспыхивает на мгновение, точно так же вдруг сверкнет в нашем сознании теперешних дней все то, что движется от бездонного будущего к бездонному прошлому. Нет ни мечты, ни момента, ни явления, ни чего бы то ни было, что не вернулось бы к вечным глубинам, откуда все вышло и где пребудет. Сон — вот что такое это внезапное мгновенное проникновение в сущность мглы, сон — вот что такое жизнь, и когда угаснет мимолетная вспышка света, отблеск ее канет в глубины мрака и там останется и пребудет; сильнейшее из сотрясений не зажжет его когда‑нибудь снова раз и навсегда. Ибо смерть не торжествует над жизнью, когда жизнь становится ее добычей. Смерть и жизнь — всего лишь убогие термины, которыми мы пользуемся в этой темнице времени и пространства; у смерти и жизни — общий корень, и корневище этого корня коренится в вечности; в Боге, который есть Сознание Вселенной.

Заканчивая свое повествование, историк подвесил свое перо и сказал: «Здесь, на этом крючке и медной проволоке, ты будешь висеть, о мое перо, не знаю, хорошо или плохо очиненное. Ты проживешь на ней долгие века, если только какие‑нибудь наглые и подлые историки не снимут тебя, чтобы осквернить».

Боже меня упаси от попытки поведать о событиях, которые могли ускользнуть от обстоятельнейшего создателя истории Дон Кихота; я никогда не почитал себя всезнающим, никогда не рылся в архивах, где хранятся сведения о деяниях рыцарей Ламанчи. Я лишь хотел объяснить и прокомментировать житие Дон Кихота.