«Обнаженная натура — вот искусство!» — восклицают многие.

Да, это искусство — искусство изображения «двуногого без перьев», а не homo politicus,14 человека общественного и одетого.[62] Нагота греческих статуй частично отражает эллинскую душу; современная же скульптура, которая рождается медленно, с трудом, среди агонии и боли, лучше выражает себя в богатейшей сложности складок одежды — среды, соответствующей современному человеку.

Костюм не проявление снобизма и сиюминутной элегантности, не безупречного покроя платье; живым его делают заплаты и складки. Трудно понять это до конца, пока двери захлопываются перед тем, у кого на голове нет цилиндра — клейма рабства, символа и торжествующего наследия тех уродств, которыми украшают свою голову дикари.

Рескин учит в своих «Флорентийских утрах», что забота о складках одежды и дотошность в их изображении являются знаками идеализма и мистицизма, упоминая при этом изваяния канефор Парфенона и стихари наших священников; пышные просторные одеяния на картинах Тициана, например, говорят о том, что некоторые художники меньше думают о душе, чем о теле.15 Не раз говорилось, что народы, пройдя путь от язычества к христианству, облачили изображения обнаженных богинь, превратив их в чистых дев. Они их одели, вот и все, но это «все» значит гораздо больше, чем думают те, кто лукаво ссылается на этот факт.

И здесь пригодились бы фрагменты из «Хитроумного идальго», где упоминается платье Дон Кихота, но оставим это живописцу, который пожелал бы изучить костюм Рыцаря и попытался бы его изобразить, а вместе с костюмом и все, что его окружало. Этой дорогой мы зашли бы слишком далеко.

В общем следует писать портрет Дон Кихота в высшей степени правдиво, с помощью донкихотовской философии, веря в его бесспорное реальное существование, героическое и действенное, раскрывая его материальную оболочку через его душу и помогая себе данными, которые нам представляет его биограф Сид Амет, муж удивительной способности зрительного восприятия.

Любопытно было бы задаться целью проанализировать, как писали и пишут Дон Кихота в различные времена и в различных странах; изучение это составило бы часть исследования о формах кихотизма. Потому что существуют различные типы Дон Кихота у различных народов, которые более или менее поняли его. Есть французский тип, молодцеватый, с пышными жесткими, а не «падающими вниз» усами, без отчетливых знаков печали; этот тип более похож на арагонского Дон Кихота Авельянеды, чем на кастильского Дон Кихота Сервантеса.[63]

Есть английский Дон Кихот, приближающийся более всего к истинно испанскому типу. Самые правдивые изображения — испанские, что естественно,[64] и если бы взять их и соединить, как делается иногда при создании сложных фотографий, таким образом, чтобы основные черты усилились, а незначительные ушли в тень, нейтрализовались, получился бы эмпирический архетип, несколько туманный и графически абстрактный, и художник мог бы извлечь из него подлинный образ Дон Кихота. Такой архетип — это образ, который смутно ощущали, мысленно представляли себе наши художники и рисовальщики и даже те, кто таковыми не являются; образ, который заставляет восклицать: как он похож на Дон Кихота! Такому смутно различимому архетипу талантливый художник придал бы индивидуальную, живую выразительность, рисуя его с той чрезмерной скрупулезностью, с какой некоторые английские художники изображают ангелов и идеальных существ, с той потрясающей тщательностью, которая свойственна фигурам Ханта,32 с той удивительной реалистичностью, которая характерна для Веласкеса[65] в воспроизведении мифологических героев.34 Нужно изображать его с верой, с той верой, которую дает донкихотовский идеализм, источник любого по–настоящему правдивого произведения, идеализм, который оставляет позади, хочешь ты того или не хочешь, всех Санчо; нужно писать его с верой, которая есть обличение вещей невидимых, с твердой верой, что Дон Кихот существует, живет и действует, как верили в существование святых и ангелов изображавшие их замечательные художники–примитивисты.

Но сервантесовский текст, как правило, даже не принимают во внимание. Самое большее, что имеют в виду, это цитату VI, а иногда и ее не принимают к сведению; обычно рисуют, вдохновляясь изображениями второй, или третьей, или энной руки, подобно тому как создаются карикатуры на наших политических деятелей.[66] Мы видим, что чаще всего Дон Кихота изображают безбородым, несмотря на цитаты VIII, XI и XIII, которые я привел с тем, чтобы показать, что бороду он носил, даже если не иметь в виду указание Сида Амета на то, что ему брили бороду, а значит, естественно, она у него была.[67]

Чтобы немного дополнить этот этюд, неплохо было бы провести аналитическое исследование внешнего облика Дон Кихота, каким он предстает в тексте Сида Амета.

Можно будет заметить, среди других любопытных вещей, что Дон Кихот оказывается одного мнения с Лафатером, а Лафатер, этот мягкий и искренний физиономист, обнаружил, что нос Дон Кихота выдает порывистую натуру, преданную своим идеям. Но я полагаю, что самый придирчивый источниковед останется доволен моим усердием и скрупулезностью моих фактологических исследований и не потребует от меня дополнительного анализа. Он не нужен, тем более что речь идет о выявлении самой правдивой, но кажущейся абсурдной и нелепой правды — реального, действительного существования Рыцаря Печального Образа. Оно реально, поскольку идеально; действительно, поскольку действенно; этот анализ не нужен еще и потому, что, несмотря на всю фактологию, не бывает незначительных фактов — все они таинственны и чудодейственны.

Но остается последний вопрос, в высшей степени своевременный, а именно: состоит ли задача современного художника в том, чтобы изображать Дон Кихота по–донкихотовски, «с помощью философии», как живой символ высшего проявления кастильской души?

Оставляю этот вопрос открытым для читателя.

14 ноября 1896 г.