Жажда жизни в веках заглушила в Дон Кихоте способность наслаждаться жизнью, столь присущую Санчо. Здравый смысл Санчо происходил из приверженности к этой жизни, к этому миру, постольку, поскольку он сам, лично тем и другим наслаждался, а героизм Санчо Пансы — ведь Панса тоже герой — состоял в том, что он следовал за безумцем, будучи в здравом уме, а для этого ему потребно было больше веры, чем безумцу, который следовал путем собственного безумия.

Великим было безумие Дон Кихота, а все потому, что великим был корень, из которого оно произросло: это неутолимое стремление пережить себя, которое является источником и самых нелепых сумасбродств, и самых героических подвигов. Те, кто более всего послужил своей отчизне и своим ближним, мечтали именно о том, чтобы, обессмертить и прославить свое имя.

Но есть два рода честолюбцев: те, кто верит в себя, и те, кто не верит. В тех, кто не имеет твердой веры в себя, жажда известности, не говоря уже о бессмертии и славе имени, порождает зависть: отсюда происходит жалкий тип неудачника. Прискорбно, когда Дон Кихот, не веря, что мельницы это гиганты, не решается выехать в поле, вооружившись копьем и покрыв голову шлемом.

История сохранила нам достопамятный образец геростратства: это Дже- ронимо Олджати, ученик Колы Монтано, который с помощью двух других заговорщиков убил Галеаццо Сфорцу, миланского тирана. Олджати, Лам- пуньяни и Висконти собрались ночью в церкви Святого Стефана, составили заговор и, испросив помощи у святого Амвросия, покровителя Милана, чей образ был перед ними, порешили убить тирана и исполнили это. И в момент казни, направляясь к эшафоту, Олджати воскликнуя: «Не падай духом, Джеронимо: тебя будут долго помнить. Умирать несладко, зато слава пребудет вечно!»5

Но нигде не встречалось мне такого сжатого, живого, мощного выражения истоков кихотизма, этого безумного стремления к увековечению и прославлению имени, как в одной из наших драм, которая сама по себе является чудом сжатости, живости и мощности выражения. Я имею в виду «Юношеские годы Сида» Гильена де Кастро, где Родриго Ариас, сраженный в поединке, произносит перед смертью такие слова: «Пусть я умру! Пусть слава будет вечной!»6

Принести себя в жертву славе, вместо того чтобы пожертвовать ею ради себя самого, — вот в чем глубинная сущность кихотизма и корень героизма. Может быть, жизнь и есть сон,7 но я, тот, кто видит ее во сне, сам сном не являюсь, что бы там ни говорил Шекспир, утверждавший, будто мы сделаны из той же древесины, что и наши сны.8 И тот не может сказать, что он умирает, кто, умирая, оставляет по себе живую славу.

Стоило бы труда проследить в нашей испанской истории свершения кихотизма, а заодно пронаблюдать, какое зло причинило нам то, что теперь самые великие наши честолюбцы ограничивают свое честолюбие достижением престижа и власти лишь при жизни и только в своей стране. Это‑то как раз и называется санчопансизмом, который удовлетворяется вполне, получив в правление остров Баратарию. В подобных умеренных честолюбцах больше здравого смысла, чем в честолюбцах необузданных, воистину донкихотствующих, но отчизна не должна подражать такому здравомыслию.

Алонсо Кихано показалось, будто ему следует и даже необходимо для возвеличения собственной чести, то есть для собственной славы, и для пользы родной страны сделаться странствующим рыцарем. Лучше всего служит родной стране тот, кто больше печется о возвеличении собственной чести, и, чем сильнее он жаждет, чтобы его имя распространилось по всему свету и прогремело в веках, тем больше силы вложит он в служение своей державе.

«Пусть я умру! Пусть слава будет вечной!»

ГЛОССЫ К «ДОН КИХОТУ»: ПРИЧИНА КИХОТИЗМА

Говоря о глубинной сущности кихотизма, я показал, что она связана с жаждой увековечить и прославить свое имя, со стремлением к бессмертию. К предыдущему изложению остается добавить, что и сам Сервантес в глубине души не был чужд подобным чувствам: он, завершая свое бессмертное творение, обратился к своему перу с такими словами: «Здесь, на этом крючке и медной проволоке, ты будешь висеть, о мое перо, не знаю, хорошо или плохо очиненное. Ты проживешь на ней долгие века…» — и чуть дальше: «Для меня одного родился Дон Кихот, как и я для него; ему дано действовать, мне — описывать».1 Сервантес сам жаждал обессмертить и прославить свое имя.

И естественно, что Сервантес открыл Дон Кихота в тайниках собственной души, извлек его из глубин собственного духа. Очень верно было подмечено и повторено не раз, что Дон Кихот и есть сам Сервантес. Он есть Сервантес в той мере, в какой тот воплотил в себе свое время и свой народ, он есть душа испанской нации, сосредоточенная в Сервантесе. А в этой душе — жажда оставить по себе имя.

При обсуждении того, что зовется культом смерти, к которому якобы привержены испанцы,2 кажется большой ошибкой утверждать, будто бы мы не любим жизнь потому, что она для нас тяжела; будто бы испанец никогда не ощущал особой приверженности к жизни. Я, напротив, полагаю, что он ощущал и продолжает ощущать величайшую приверженность к жизни, и именно потому, что жизнь для него тяжела; так называемый культ смерти и берет начало из этой величайшей приверженности к жизни.