Сервантес был всего лишь простым орудием, благодаря которому Испания XVII в. сотворила Дон Кихота. «Дон Кихот» Сервантеса — наиболее беспристрастное произведение, какое только можно создать, и поэтому наиболее личное в некотором смысле. Сервантес, будучи автором «Дон Кихота», только посланник и представитель Человечества. И поэтому он создал великое произведение.

Истинный гений — это тот, кто, будучи подлинной личностью, обезличивается, кто становится голосом народа, кому суждено выразить то, о чем думают все, когда другим не удается сказать, о чем они сами думают. Гений — это индивидуализированный народ. Таким образом, как сказал один писатель, — мне кажется, это был Флобер, — совершенство стиля заключается в его отсутствии и наилучший стиль, подобно воде, тот, который меньше всего ощущаешь;11 точно так же совершенство мысли и чувства приходит тогда, когда ты мыслишь и чувствуешь, как мыслит и чувствует в самом себе народ, который нас окружает и частью которого мы являемся. Я добавил «в самом себе», потому что народ заставляют иногда верить в то, во что он не верит, и думать так, как он не думает; и когда кто‑то приходит и открывает ему то, что он действительно думает, что чувствует и во что верит, он озадачен и сбит с толку, хотя поначалу едва это понимает, как и случилось с обескураженными козопасами, когда они услышали речь Дон Кихота о золотом веке.

И подобно тому как есть пожизненные гении, — гении, являющиеся таковыми всю свою жизнь, кому удается в течение всей жизни оставаться посланниками и духовными рупорами своего народа, бывают гении временные, — гении, которые становятся таковыми в определенный момент своей жизни. Правда, длительность этого момента может быть разной и последствия геройского поступка тоже. И это должно служить утешением нам, смертным, созданным из самой что ни на есть обычной глины, когда мы обращаем взоры на тех, кто сотворен из тончайшего фарфора; ведь кто же не был, хоть на четверть часа, гением для своего народа, пусть даже этот народ всего лишь село с тремя сотнями жителей![75] Кто не был героем на день, а то и на пять минут! И благодаря этому, благодаря тому, что все мы можем стать гениями на время, даже если это длится какие‑то минуты, мы можем понять пожизненных гениев и полюбить их.

Так вот Сервантес был временным гением; и если он представляется нам абсолютным и постоянным гением, самым значительным из них, это потому, что книга, которую он написал в период своей гениальности, — творение не временное, но вечное. Герою одного дня, которому в день своего героизма дано ниспровергнуть огромную империю и таким образом изменить ход Истории, отведено в памяти людей место более прочное, чем место многих пожизненных гениев, которые не сокрушили никакой империи материальной. Вот, например, Колумб.12 Разве это не герой одного периода?

Покуда Сервантес пребывал под крылом — в духовном смысле — своей родины, принимая от нее тепло материнства, у него в душе был зачат Дон Кихот, а вернее сказать, народ Сервантеса зачал у него в душе Дон Кихота; и как только Дон Кихот вышел в мир, народ покинул Сервантеса, и тот снова стал бедным странствующим сочинителем, оказавшимся во власти всех литературных передряг своего времени. Этим многое объясняется, и, среди прочего, слабость критического чутья у Сервантеса и нищета его литературных воззрений, что было отмечено еще Маколеем.13 Все литературно–критические суждения в «Дон Кихоте» до крайности скудоумны и убоги и свидетельствуют об истинном недуге, вызванном преизбытком усредненного здравого смысла.

И поразмыслите: как человек, столь благоразумный, столь напичканный усредненным здравомыслием и столь заурядный, смог породить Рыцаря, столь безумного и столь исполненного сугубо индивидуального здравомыслия? Чтобы воплотить в персонаже все, что есть великого и вечного в его народе, у Сервантеса была всего лишь одна возможность — вывести этого персонажа безумцем. Ведь когда самая сущностная сущность, скрытая внутри нас, все исконно человеческое, что дремлет в глубинах духовного нашего лона, прорывается наружу, громогласно выражая свои чаяния, — мы либо кажемся безумцами, либо прикидываемся ими, чтобы простился нам сей героический акт. Частенько писатели прибегают к иносказанию, под видом шутки говоря о том, что чувствуют всерьез, или выводят на сцену безумца, заставляя его говорить и делать то, что сами сделали бы или сказали охотно и вполне связно, если бы не жалкий наш удел, не стадное чувство, побуждающее людей душить все, что рвется на свободу из загона, откуда все мы хотим уйти, но не хватает нам на это ни мужества, ни дерзновения, ибо нас страшит смерть от голода, холода и жажды под открытым небом и без присмотра пастуха и пастушьего пса.

Сумейте разглядеть то, что есть гениального в Сервантесе и в чем состоит внутренняя связь между ним и его Дон Кихотом. И все это должно было бы побудить нас к тому, чтобы предпочесть кихотизм сервантизму и заниматься не столько Сервантесом, сколько Дон Кихотом. Единственно для того Бог послал в мир Сервантеса, чтобы он написал «Дон Кихота», и мне кажется, что мы лишь выиграли бы, если бы не знали имени автора и книга была бы анонимной, подобно «Романсеро»14 и, как многие из нас считают, «Илиаде».

Более того, я решусь написать очерк, где буду утверждать, что Дон Кихот существовал, а Сервантес — нет. И поскольку Сервантес уже не существует, а Дон Кихот живет себе и живет, мы все должны будем оставить мертвого и идти с живым, покинуть Сервантеса и пойти с Дон Кихотом.

Полагаю, одно из величайших несчастий, которое может приключиться с кихотизмом, это возможное открытие оригинала «Дон Кихота» — рукописи, написанной рукой Сервантеса. Надо думать, рукопись, к счастью, исчезла, поскольку во времена Сервантеса не было того фетишизма по отношению к автографам, каковой наблюдается в наше время, и мысли знаменитых писателей не воспроизводились, как это делается сейчас, в альбомах и на почтовых открытках. Если же рукопись не погибла и ее сохранил какой‑нибудь любознательный человек, нам угрожает не только воспроизведение ее в фототипических оттисках, но и куча монографий всяких светил–графологов. И чего только не напишут по поводу того, какой фрагмент Сервантес написал твердой рукой, какие места написаны второпях, где он замешкался, где больше всего вычеркнул, исправил, а где меньше! А посему я считаю пишущую машинку чудеснейшим и полезнейшим изобретением и думаю, что всем нам, писателям, следовало бы пользоваться ею, чтобы не видно было почерка — кстати в выигрыше, и немалом, оказались бы наборщики и печатники: ведь сколько на свете писателей, у которых почерк прескверный, а они ничуть при этом не смущаются.

Было бы сущим бедствием для кихотизма, если бы нашлась рукопись «Дон Кихота»; и без того с первым изданием бог знает что творят, а что было бы тогда?

Я всегда сожалел, что не обнаружил ни одного экземпляра первого издания, затерявшегося где‑нибудь на постоялом дворе либо в каком‑нибудь сельском домике; уж я бы попытался приобрести его по самой низкой цене и тотчас продал бы по самой высокой, а в результате сей торговой сделки купил бы целую кучу донкихотовских книг, столь мне необходимых, и среди них, само собою, не оказалось бы книги ни одного сервантиста. Уверяю, что на деньги от этой сделки я не купил бы ни Пельисера, ни Клеменсина.15

Очень грустно, что из самой книги, книги как предмета, где рассказывается история Хитроумного идальго, многими сотворен фетиш, причем потрачено время на самое банальное занятие, какое только может прийти в голову двуногим без перьев, более почтительно именуемым библиофилами. И при этом в Испании так и нет издания «Дон Кихота», которое было бы удобно, напечатано на хорошей, плотной бумаге, с тщательной корректурой, и продавалось по умеренной, а не двойной цене; издание должно быть простое, опрятное, скромное, ясное, удобное и дешевое. Но этого не достичь, пока мы не увеличим число добросовестных кихотистов и не принудим к молчанию и бездействию сервантистов.

Говорят и повторяют до оскомины, что кихотизм нас погубил; и хотя многие уже протестуют против этого фальшивейшего суждения, следует протестовать все больше и громко говорить о том, что еще не началось царство Дон Кихота в Испании. Бедный ламанчский идальго, после того как восстал из могилы, куда его упрятал Сервантес, промчался по всему миру, восторженно принятый и понятый во многих его частях — в Англии и России особенно,16 — и, вернувшись на свою землю, столкнулся с тем, что здесь‑то его хуже всего понимают и более всего на него клевещут. Можно повторить сказанное его Учителем Иисусом, верным учеником которого был, на свой лад, Дон Кихот: «Нет пророка в своем отечестве».17

Воссияют ли в Испании лучшие дни для Дон Кихота и Санчо? Будут ли они лучше поняты?