Там, на Фуэртевентуре,1 мельница Дон Кихота зерно души моей снова перемолола с охотой.

На углях правды, которой лишили Испанию ныне, выпечен хлеб из зерен, взращенных мною в пустыне.

Ветер, вращавший крылья мельницы–великана, был ветром Колумбова моря2 — сна, что сбылся безобманно.

В ОДНОМ СЕЛЕНЬЕ ЛАМАНЧИ…

В одном селенье Ламанчи1 — сгинул, Кастилия, мозг твой:

Солнце, ревнивый любовник, — впилось в него хваткой мертвой.

Виденья без туч и тени — оно награвировало

на зеркале вод озерных, — небо им снится в скалах.

Ты видела: хлеб тебе мелет — мельница в голом поле,

и помнишь ты: лапы гиганта — ребра тебе мололи,

и помнишь ты: грудь худую — в корке из грязи и пыли

копытца свиней смердящих — всем стадом тебе дробили.

Из клетки Святейшей службы,2 —1 влекомой волами лениво,

во власти чар, под модитвы, — ты видела хмурые нивы.

Шли твои дети дорогой, — сердца от боли стенали:

суров он, закон железный, — они тебя не узнали.

Видела ты от знатной — и низкой мрази глумленья,

лишь по горам козопасы — пели тебе хваленья;

и в небо на Клавиленьо — незрячая, ты взлетела.

Была тебе небом пустошь — она тебе сны напела.

Ты в Барселоне землю — измерила сердца мерой.

Шептало море заплачки — из нового Романсеро.3

Воистину благодаря тебе, мой Дон Кихот, я знаю, кто я есмь;1 благодаря божественной любви, кто есть Испания, я знаю днесь.

В тот час, когда ты отправлялся в путь осуществить своих деяний сон, отправилось и солнце в путь дневной: двойной зарей сверкал небесный склон.

Зерцало вечной странницы–души, наивный рыцарь заблуждений, ты в мир низкой лжи и низменных страстей принес возвышенный обман мечты.

Жизнь есть не только сон,2 где правит ложь, и честь велит отстаивать мечом то сновидение, где предстает она, облагороженная сном.

И был тот человек донельзя худ, с копьем, в доспехах, Дон Кихотом звали, и толстый Санчо Панса — тут как тут, — таких пузатых я встречал едва ли. Худющий рыцарь на коне верхом и на осле толстяк с лицом веселым — всегда и всюду странствуют вдвоем, — худой и толстый, — по горам и долам. Пожалуй, в детстве не бывало дня, чтоб я не вглядывался в их фигуры; и забредала, в поисках меня, моя душа в старинные гравюры.

Откройся мне, о строй народной речи, души испанской вековой отстой в величии ее и равновесье. Откройся мне, народной речи строй.