Да, главная беда — моральная трусость, всем нам не хватает решимости твердо высказать свою истину, свою веру — и стоять за нее до конца. Ложь затягивает и впутывает намертво в свою паутину души этого стада баранов, отупевших от того, что благоразумие у них превратилось в нечто вроде хронического запора.

Объявляется, что существуют принципы, которые оспаривать нельзя; и когда их ставят под сомнение, непременно найдутся субъекты, которые поднимут крик на весь мир. Недавно я потребовал поставить вопрос об отмене некоторых статей нашего закона о народном образовании,105 — и тут же вылезает компания трусов и давай вопить: предложение неуместно, неразумно и прочие определеньица, поэнергичнее и погрубее. Неуместно! Мне осточертело слушать, как именуют неуместным все самое что ни на есть уместное, все то, что нарушает процесс пищеварения у сытых и приводит в бешенство дураков. Чего бояться? Что снова начнется гражданская война? Еще и лучше! То, что нам требуется.106

Да, то, что нам требуется: гражданская война. Пора заявить со всей твердостью, что тазы суть шлемы по назначению и по сути; и пускай затеется рукопашная вроде той, что затеялась на постоялом дворе. Да, новая гражданская война, а какое выбрать оружие — там видно будет. Разве не слышите вы голоса этих мерзавцев со сморщенными, ссохшимися сердцами, упрямо долдонящих, что споры, такие либо иные, никакой практической ценности не имеют. Что эти несчастные разумеют под практической ценностью? И разве не слышите вы голоса, твердящие, что иных дискуссий должно избегать?

Хватает у нас недоумков, без передышки распевающих вечную песенку о том, что вопросов религии касаться не следует; что сначала надо сделаться сильными и богатыми. И не видят, трусы несчастные, что силы и богатства у нас нет и не будет, потому что нам никак не разрешить нашей внутренней проблемы. Повторяю: не будет у нас в отечестве ни сельского хозяйства, ни промышленности, ни торговли, ни дорог, которые вели бы туда, куда есть смысл добираться, покуда мы не постигнем своего христианства — донкихо- товского. Не будет у нас жизни внешней — могучей, и блистательной, и славной, — покуда не зажжем мы в сердце нашего народа огонь вечных исканий. Не разбогатеть тому, кто живет ложью; а ложь — хлеб наш насущный для нашего духа.

Слышите, как вон тот важный осел ревет во всю глотку: «У нас такие вещи говорить нельзя!» Слышите, как толкуют о мире, — о мире, который смертоноснее самой смерти, — все ничтожества, живущие в плену у лжи? Вам ничего не говорит эта чудовищная статья, стыд и позор для нашего народа, которая значится в уставе всех почти обществ любителей всяческих там искусств в Испании и которая гласит: «Запрещается вести дискуссии на политические и религиозные темы»?

«Мир! Мир! Мир!» — квакают хором все лягушки и головастики нашего болота.

«Мир! Мир! Мир!» — ладно, пускай, но прежде должна восторжествовать искренность, должна быть низвержена ложь. Мир, но не на основе компромисса, не убогое соглашение вроде тех, какие выторговываются политиканами, а мир, основанный на взаимопонимании. Мир, да, но после того, как стрелки признают за Дон Кихотом право утверждать, что таз это шлем; а лучше уж после того, как стрелки признают и сами начнут утверждать, что в руках у Дон Кихота таз является шлемом. И эти несчастные, выкрикивающие: «Мир! Мир!», осмеливаются произносить имя Христово. Забывают слова Христовы о том, что не мир Он принес, но меч и что из‑за Него разделятся домы, отцы восстанут против детей и братья против братьев.107 И во имя Его, во имя Христа, дабы установить Его Царствие, общественное Царствие Иисуса — а это совсем не то, что иезуиты именуют социальным Царствием Иисуса Христа, ибо Царствие Иисуса есть царствие истинной искренности, правды, любви и мира, — дабы установить Царствие Иисуса, придется начать с войны.

Змеиное отродье — вот кто они такие, эти радетели о мире! Радеют о мире, чтобы получить возможность беспрепятственно кусаться, и жалить, и пускать в ход свой яд. О них сказано Учителем, что «расширяют хранилища свои и увеличивают воскрылия одежд своих» (Мф. 23: 5). Знаете, о чем речь? Хранилища (филактерии) — это такие коробочки, в которых содержались отрывки из Священного Писания: в некоторых случаях иудеи носили их на голове и на левой руке. Нечто вроде тех амулетов, которые у нас надевают на шею детям, дабы уберечь их неизвестно от каких напастей: мешочек, весьма кокетливо расшитый бисером, работа монашки, от скуки взявшейся за иголку; в такой мешочек кладутся листки с отрывками из Евангелия; ребенок читать их не будет, да к тому же напечатаны тексты на латыни, для пущей вразумительности. Вот что такое хранилища–филактерии; а кроме того, фарисеи носили отрывки из Священного Писания на воскрылиях или оторочке плащей. Вроде того как в наши дни многие носят на лацкане пиджака или сюртука кружок, фаянсовый, грубой работы, с намалеванным на нем сердцем. И вот эти‑то носители амулетов, современных филактерий, вместе со своими сородичами осмеливаются говорить о мире, о целесообразности и о покаянии.

Нет, они сами научили нас формулировке: не подобает детям света вступать в позорное сожительство с детьми мрака. Они, трусливые прислужники лжи, и есть дети мрака; а мы, верные ученики Дон Кихота, — дети света.

Но вернемся к нашей истории: итак, на постоялом дворе все было утихомирились, но тут один из стрелков стал приглядываться к Дон Кихоту, приказ об аресте которого — за то, что отпустил на свободу каторжников, — был у него за пазухой; и схватил он Дон Кихота за шиворот и потребовал повиновения Санта Эрмандад, но Рыцарь взъярился и сам чуть его не придушил. Их разняли, но стрелки продолжали требовать ареста этого «разбойника, грабящего на горных тропах и проезжих дорогах».

«А Дон Кихот, слушая их речи, только посмеивался», и правильно делал, что посмеивался, — он, над которым все смеялись; и смех его был рыцарским и геройским, а не издевательским; и он с величайшим хладнокровием отчитал стрелков за то, что у них именуется разбойником с большой дороги тот, кто «помогает несчастным, поднимает павших, заступается за обездоленных». И тут, надменный и благородный, сослался он на привилегии странствующего рыцаря, чей «закон — меч, судебники — храбрость, декреты — собственная воля».

Браво, мой владыка Дон Кихот, браво! Закон не писан ни для тебя, ни для нас, тех, кто в тебя верует; наши декреты — наша собственная воля; ты хорошо сказал; и у тебя хватило бы пороху влепить четыре сотни палочных ударов четыремстам стрелкам или по крайней мере попытаться это сделать, ибо в попытке и сказывается мужество.

Глава XLVI