Глава IX

в которой рассказывается то, что вы сами увидите

В какой же день и час рассуждал подобным образом Дон Кихот о славе, и о финальной ее тщете, и о том, что кончится она с концом света? В тот самый день и час, когда поспешал в Тобосо, дабы узреть Дульсинею, и в доспехах Дон Кихота ехал Алонсо Добрый, чтобы повидаться с Альдонсой Лоренсо, по которой вздыхал он двенадцать лет. Милостью безумия одолел стеснительный идальго возвышенную свою стеснительность; и вот, перерядившись Дон Кихотом, прикрывшись его обличьем, едет он увидеться с предметом своих мечтаний, исцелиться от своего безумия при виде ее и у нее в объятиях. Мы приближаемся к критическому моменту в жизни Рыцаря.

Итак, беседуя, господин и оруженосец прибыли в Тобосо, на родину несравненной Дульсинеи.

Прибыли они туда, и сказал Дон Кихот своему оруженосцу: «Санчо, сынок, веди меня ко дворцу Дульсинеи, быть может, она не спит».[35]

Обратим внимание на то, что, прося Санчо взять на себя столь возвышенную миссию и оказать своему господину столь великую милость, Рыцарь смягчается и называет оруженосца сынком; и еще обратим внимание на то, каковы все они, эти самые Санчо, приземленные представители человечества, ведущие героев ко дворцу Славы.

Тут пришлось Санчо–плуту помаяться, чтоб нашарить в неповоротливом своем мозгу какую‑нибудь отговорку, и в конце концов он заявил, что никогда в глаза не видал Дульсинеи; да и господин его сказал, что не видел ее, а влюбился по слухам. Все мы, влюбленные в Славу, влюбляемся в нее по слухам, хотя и лика ее не видели, и голоса не слышали. Но по сути‑то все дело в Аль- донсе, а ее мы видели, еще как видели, пусть только четыре раза за двенадцать лет. И в конце концов лукавец Санчо добился того, что простодушный его хозяин согласился покинуть Тобосо и подождать, схоронившись в какой–ни- будь роще, пока пройдоха не отыщет Дульсинею.

Глава X

в которой рассказывается, каким хитрым способом Санчо околдовал сеньору Дульсинею и какие еще произошли события, столь же смешные, сколь и истинные

Тут Санчо, усевшись под деревом, произнес монолог, объявив своего господина сумасшедшим, которого следует связать; и сказал, что сам он, Санчо, не только ни в чем ему не уступит, но даже еще безумнее, так как служит ему и сопутствует; и тут оруженосец решил обмануть своего господина и уве- хрить его, что первая же крестьянка, которая попадется ему, Санчо, на глаза, и есть сеньора Дульсинея: «…если он не поверит, я поклянусь…». Вот и добрались мы до того момента, когда верный Санчо вздумал надуть своего господина и присоединиться, таким манером, к тем, кто над Рыцарем насмехается. Плачевные плоды размышлений Санчо! И еще вот о чем следует нам подумать: Санчо полагает, что его господин — сумасшедший, которого надо связать и которого ему, Санчо, легко будет надуть; который постоянно принимает одни вещи за другие, белое почитает черным, а черное — белым; и при всем том Санчо сам поддается обману, а точнее вере в Дон Кихота: он верит в него, ему не веря, и хотя видит, что великаны всего лишь ветряные мельницы, а неприятельские войска — стада баранов, все же верует в остров, многократно ему обещанный.

О таинственное могущество веры, которая выстоит под натиском всех разочарований! О тайны санчопансовской веры, которая верует, не веря, которая, видя, слыша, понимая и объявляя, что черное есть черное, все же понуждает того, кто ее, веру эту, в себе копит, чувствовать, действовать и надеяться так, словно черное белым–бело! Из всего этого нам следует сделать вывод, что Санчо жил, чувствовал, действовал и надеялся, зачарованный странной силой, и сила эта вела Санчо и направляла вопреки свидетельствам его зрения и слуха; и вся жизнь его была медленной самоотдачей во власть этой веры, кихотовской и кихотизирующей. Таким‑то образом, когда Санчо вообразил, что обманывает своего господина, оказалось, что это сам он обманулся и сделался орудием околдования Дульсинеи самым истинным и подлинным образом.

Вера Санчо в Дон Кихота не была мертвой, иначе сказать, обманчивой верой, что покоится на неведении, то не была вера угольщика,129 ни тем более вера цирюльника, покоящаяся на восьми реалах. Напротив, то была истинная вера и живая, вера, питающаяся сомнениями. Ибо лишь сомневающиеся верят по–настоящему, тот же, кто не ведает ни сомнений, ни соблазнов, покушающихся на его веру, по–настоящему не верит. Истинная вера держится на сомнении; пища ее — сомнения, ими живет она и всечасно сама себя завоевывает, подобно тому как истинная жизнь держится на смерти и сама себя всеминутно обновляет, потому что жизнь есть непрерывное созидание. Жизнь, которая не таила бы в себе смерти, которая только копила бы непрерывно, ничего не тратя, была бы всего лишь вечной смертью, покоем камня. Кто не умирает, тот не живет; не живут те, кто не умирает ежеминутно, чтобы тут же воскреснуть; и кто не сомневается, тот не верит. Вера держится тем, что разрешает сомнения; а если, разрешив одни, порождает тем самым другие, то, в конце концов, разрешает и эти последние.