Тут пришлось Санчо–плуту помаяться, чтоб нашарить в неповоротливом своем мозгу какую‑нибудь отговорку, и в конце концов он заявил, что никогда в глаза не видал Дульсинеи; да и господин его сказал, что не видел ее, а влюбился по слухам. Все мы, влюбленные в Славу, влюбляемся в нее по слухам, хотя и лика ее не видели, и голоса не слышали. Но по сути‑то все дело в Аль- донсе, а ее мы видели, еще как видели, пусть только четыре раза за двенадцать лет. И в конце концов лукавец Санчо добился того, что простодушный его хозяин согласился покинуть Тобосо и подождать, схоронившись в какой–ни- будь роще, пока пройдоха не отыщет Дульсинею.

Глава X

в которой рассказывается, каким хитрым способом Санчо околдовал сеньору Дульсинею и какие еще произошли события, столь же смешные, сколь и истинные

Тут Санчо, усевшись под деревом, произнес монолог, объявив своего господина сумасшедшим, которого следует связать; и сказал, что сам он, Санчо, не только ни в чем ему не уступит, но даже еще безумнее, так как служит ему и сопутствует; и тут оруженосец решил обмануть своего господина и уве- хрить его, что первая же крестьянка, которая попадется ему, Санчо, на глаза, и есть сеньора Дульсинея: «…если он не поверит, я поклянусь…». Вот и добрались мы до того момента, когда верный Санчо вздумал надуть своего господина и присоединиться, таким манером, к тем, кто над Рыцарем насмехается. Плачевные плоды размышлений Санчо! И еще вот о чем следует нам подумать: Санчо полагает, что его господин — сумасшедший, которого надо связать и которого ему, Санчо, легко будет надуть; который постоянно принимает одни вещи за другие, белое почитает черным, а черное — белым; и при всем том Санчо сам поддается обману, а точнее вере в Дон Кихота: он верит в него, ему не веря, и хотя видит, что великаны всего лишь ветряные мельницы, а неприятельские войска — стада баранов, все же верует в остров, многократно ему обещанный.

О таинственное могущество веры, которая выстоит под натиском всех разочарований! О тайны санчопансовской веры, которая верует, не веря, которая, видя, слыша, понимая и объявляя, что черное есть черное, все же понуждает того, кто ее, веру эту, в себе копит, чувствовать, действовать и надеяться так, словно черное белым–бело! Из всего этого нам следует сделать вывод, что Санчо жил, чувствовал, действовал и надеялся, зачарованный странной силой, и сила эта вела Санчо и направляла вопреки свидетельствам его зрения и слуха; и вся жизнь его была медленной самоотдачей во власть этой веры, кихотовской и кихотизирующей. Таким‑то образом, когда Санчо вообразил, что обманывает своего господина, оказалось, что это сам он обманулся и сделался орудием околдования Дульсинеи самым истинным и подлинным образом.

Вера Санчо в Дон Кихота не была мертвой, иначе сказать, обманчивой верой, что покоится на неведении, то не была вера угольщика,129 ни тем более вера цирюльника, покоящаяся на восьми реалах. Напротив, то была истинная вера и живая, вера, питающаяся сомнениями. Ибо лишь сомневающиеся верят по–настоящему, тот же, кто не ведает ни сомнений, ни соблазнов, покушающихся на его веру, по–настоящему не верит. Истинная вера держится на сомнении; пища ее — сомнения, ими живет она и всечасно сама себя завоевывает, подобно тому как истинная жизнь держится на смерти и сама себя всеминутно обновляет, потому что жизнь есть непрерывное созидание. Жизнь, которая не таила бы в себе смерти, которая только копила бы непрерывно, ничего не тратя, была бы всего лишь вечной смертью, покоем камня. Кто не умирает, тот не живет; не живут те, кто не умирает ежеминутно, чтобы тут же воскреснуть; и кто не сомневается, тот не верит. Вера держится тем, что разрешает сомнения; а если, разрешив одни, порождает тем самым другие, то, в конце концов, разрешает и эти последние.

Санчо видел, что его господин совершает безумства, что мельницы это мельницы и никакие не великаны, что неотесанная мужичка, которая повстречается им близ Тобосо, не только не Дульсинея Тобосская, но даже не Альдонса Лоренсо, но при всем том верил своему господину, и верил в своего господина, и верил в Дульсинею Тобосскую, и в конце концов, как мы увидим, уверовал в то, что она заколдована. Твоя вера, Санчо, и есть вера в полном смысле слова, не чета вере того, кто говорит, что принимает некую догму, а сам не понимает даже буквы ее, не то что духа; случается даже, что и знать ее не знает; твоя вера и есть вера, не в пример вере угольщика, утверждающего, что правда — это то, что написано в одной книге, которой он не читал, потому что читать не умеет, да и не знает, о чем в той книге говорится. Ты, Санчо, как нельзя лучше понимал своего господина, ибо все речи, что вел он с тобою, были очень ясные и очень понятные; и все же ты видел, что глаза твои говорят тебе совсем иное, и подозревал, что господин твой заговаривается, поскольку безумен, и ты сомневался в том, что увидишь то, что видит он, и вопреки всему верил Рыцарю, ибо следовал за ним путями его. И когда разум твой говорил «нет», сердце твое говорило «да», и воля твоя вела тебя вопреки рассудку твоему и повинуясь вере твоей.

В том и состоит плодотворная и спасительная вера, чтобы велась борьба меж разумом и сердцем, меж чувством и рассудком, чтобы чувство говорило «да», когда разум говорит «нет», и наоборот; в этом, а вовсе не в том, чтобы привести их к согласию; по крайней мере, для Санчо и ему подобных. И даже для Дон Кихотов, ибо, как мы увидим, и Дон Кихот подчас сомневался. И да не усомнимся мы сами в том, что очами плоти Дон Кихот видел мельницы как мельницы, а постоялые дворы как постоялые дворы130 и что в глубине души признавал реальность видимого мира — хоть и реальность всего лишь видимую — но в эту реальность он вкладывал субстанциальный мир своей веры. И лучшее тому доказательство — великолепный диалог меж ним и Санчо Пансой, когда сей последний вернулся в горы Сьерра–Морены дать своему господину отчет о посещении Дульсинеи. Безумец, как правило, проникновенный комедиант, он принимает комедию всерьез, но не обманывается и, исполняя роль Бога, короля либо зверя, отлично знает, что он не Бог, не король и не зверь. И разве не безумец всяк, кто принимает мир всерьез? И разве не следовало бы всем нам быть безумцами?

И тут мы добрались до самого грустного момента в истории Дон Кихота Ламанчского, когда в душе его потерпел поражение Алонсо Кихано Добрый.

Случилось, стало быть, так, что когда Санчо собрался возвратиться к своему господину, он увидел трех крестьянок, выехавших из Тобосо на ослах или ослицах; и он представил их Дон Кихоту как Дульсинею и двух ее прислужниц и сказал Дон Кихоту, что они едут к нему навстречу. «Боже милосердный! — воскликнул Дон Кихот. — Что говоришь ты, друг Санчо? Смотри, не обманывай меня и не пытайся ложной радостью облегчить мою неподдельную печаль». «Да какой мне прок обманывать вашу милость, — возразил Санчо…». Выехали они на дорогу, увидел Рыцарь всего лишь трех крестьянок, оруженосец упорно утверждал, что это Дульсинея и ее прислужницы, господин его, вопреки своему обыкновению, упорно верил свидетельству чувств своих, и Санчо с Дон Кихотом обменялись ролями, хотя бы по видимости.

Эпизод с околдованием Дульсинеи производит впечатление самое печальное. Санчо разыграл свою комедию: схватил за уздечку осла одной из крестьянок, упал на колени и обратился к ней с речью, которую для нас сохранила история. Дон Кихот взирал вытаращенными глазами и помутившимся взором на ту, кого Санчо именовал королевой и госпожою и в ком он, Дон Кихот, вознадеялся узреть Дульсинею, а Алонсо Кихано, затаившийся в глубине души его, надеялся увидеть Альдонсу Лоренсо, по которой безмолвно вздыхал двенадцать Лет и лишь четырежды насладился ее созерцанием. Дон Кихот преклонил колена и устремил вытаращенные глаза с помутившимся взором на ту, кого Санчо именовал королевой и госпожою; но видел перед собой «всего только крестьянскую девушку, довольно некрасивую, круглолицую и курносую». Вот, о Рыцарь, твой Санчо, воплощение человечества, твой спутник и вожатый, являет тебя очам Славы, по коей ты столько вздыхал, а ты видишь в ней всего только крестьянскую девушку, и довольно некрасивую.

Но это еще не самое грустное, самое грустное в этом эпизоде вот что: если Дон Кихот не видел свою Дульсинею, то бедняга Алонсо Кихано Добрый не видел свою Альдонсу. Двенадцать лет он мучился в одиночестве, за двенадцать лет так и не смог одолеть властвовавшую над ним застенчивость, двенадцать лет надеялся на невозможное, и оттого, что невозможное, еще более желанное, — надеялся на то, что Альдонса, его Альдонса, заметит, чудо из чудес, любовь своего Алонсо и придет к нему; двенадцать лет мечтал о невозможном, пытаясь чтением рыцарских романов заглушить голос всевластной любви; и вот теперь, когда он, благодарение Богу, сошел с ума, совладал со своей стыдливостью, и невозможное свершается, и он получит награду за свое безумие, вот теперь… теперь такое! Сколь свято, сладостно, искупительно бывает обычно безумие! Сойдя с ума, Алонсо Кихано, по милости Господа, сострадающего добрым, пробился на свет из мучительной коры своей робости, робости деревенского идальго, осмелился написать своей Альдонсе, хоть и обратившись к Дульсинее; и вот в награду сама Дульсинея едет из Тобосо, дабы с ним повстречаться. По милости его безумия, невозможное свершилось. По прошествии двенадцати лет!

О миг высшего счастия, такой долгожданный! «Боже милосердный! Что говоришь ты, друг Санчо?» Теперь наконец безумие его искупится, теперь омоется он в потоке слез счастья; теперь обретет он награду за то, что уповал на невозможное! И подумать, какая мгла безумия развеялась бы от одного взгляда любви!