Подняв забрало поверженного и увидев его лицо, Дон Кихот приписал случившееся проискам магов, но Санчо, забравшийся перед боем на дерево, чтобы в безопасности наблюдать сверху, посоветовал Дон Кихоту воткнуть меч в пасть оборотня, прикинувшегося бакалавром Самсоном Карраско. Ах, Санчо, Санчо, как согласуется нечестивая жестокость, которую выказываешь ты в этот миг, с трусостью, выказанной прежде!

В конце концов бакалавр пришел в себя, признал, что Дульсинея Тобосская красой превосходит Касильдею Вандальскую, и обязался предстать перед Дамой нашего Рыцаря. «Все это я признаю, допускаю и принимаю, как признаете, допускаете и принимаете это вы», — ответил Дон Кихоту поверженный рыцарь, прошутившийся шутник, побежденный бакалавр! Так‑то вот приходится бакалаврам признавать против воли правдою то, что провозглашают правдою идальго; так прошутится шутник, так здравый смысл покатится по земле, выбитый из седла копьем героизма. И впрямь, неужели нужно притвориться безумцем, чтобы вернуть на узкую стезю благоразумия того, кто безумен воистину?

Глава XV

в которой рассказывается и сообщается о том, кто такие были Рыцарь Зеркал и его оруженосец

В этой главе нам рассказывается, что Рыцарь Зеркал был не кто иной, как Самсон Карраско, удостоившийся в Саламанке степени бакалавра; посовещавшись со священником и цирюльником, он измыслил эту уловку, чтобы вынудить Дон Кихота тихо и мирно сидеть дома.

И вот, потерпев поражение, злокозненный Карраско поклялся отомстить Дон Кихоту и пересчитать ему ребра дубинкой — помешательство стократ безрассуднее, чем помешательство нашего идальго, и куда более вопиющее, — по сути дела помешательство благоразумного человека, поддавшегося страсти, а помешательство такого рода хуже и вредоноснее всякого иного. Сам‑то бакалавр говаривал, что «безумец поневоле всегда таковым и останется, а добровольный безумец может стать здравомыслящим, когда ему вздумается».

Но подите‑ка сюда, сеньор бакалавр, удостоившийся степени в Саламанке, подите сюда и скажите: какое безумие хуже —

И впрямь, какая была у Самсона Карраско причина рваться в бой с Дон Кихотом?

«Разве я когда‑нибудь был его врагом? Разве дал ему повод ненавидеть меня? Разве я его соперник? И разве был он когда‑нибудь воином, чтобы завидовать славе, которую я снискал себе в военном деле?» — говорил Дон Кихот.133

Главы XVI и XVII

о том, что произошло между Дон Кихотом и одним разумным рыцарем из Ламанчи, и в которой обнаруживается, до какого последнего и крайнего предела могло дойти и дошло неслыханное мужество Дон Кихота в благополучно законченном им приключении со львами

После вышеописанного приключения Дон Кихоту повстречался благоразумнейший дон Диего де Миранда, и во время совместного путешествия столкнулись они с повозками, в которых везли львов. Тут‑то и произошло то самое приключение со львами, потрясающее и еще не воспетое должным образом; тогда‑то и прозвучало из уст Дон Кихота бессмертное восклицание: «Итак, значит, львята? На меня — львята, да еще в такую минуту? Клянусь Богом, сеньоры, пославшие их сюда, сейчас увидят, такой ли я человек, чтобы убояться львов!» Хотел было дон Диего убедить нашего Рыцаря, что львам и во сне не снилось на него нападать, но Дон Кихот отделался от него, заявив, что знает, кому посланы эти сеньоры львы, ему или не ему; и, обратясь к надсмотрщику за львами, пригрозил тому расправой, если не отворит клеток. Попросил надсмотрщик Дон Кихота, чтобы позволил ему сперва распрячь мулов и укрыться с ними в безопасности, и ответил Дон Кихот: «О маловерный! (…) ну, слезай на землю, распрягай и поступай, как знаешь…».

Изумительный подвиг! Тут явил Дон Кихот невиданную отвагу, притом отвагу как таковую, без цели и повода, отвагу в чистейшем и беспримесном виде! Не в том ли было дело, что покуда Дон Кихот жаждал выказать таким способом свое мужество, под его личиной бедняга Алонсо Добрый, терзаемый разочарованием из‑за того, что так и не встретился с обожаемой Альдонсой, искал смерти от львиных когтей и клыков, смерти менее мучительной, чем то умирание, которым всеминутно истязала его несчастная любовь?

По этой причине ни от просьб, ни от уговоров толку не было, Дон Кихот спешился, «ибо он опасался, как бы вид львов не устрашил Росинанта (…) отбросил копье, схватил щит, обнажил меч и медленным шагом, с изумительной отвагой и душевной твердостью направился прямо к клетке, поручив себя сначала Богу, а затем своей госпоже Дульсинее». Беспримерная храбрость, вызывающая слова восхищения у самого летописца. Когда же клетка была отворена, «первым его (льва) движением было повернуться в клетке, в которой он был заключен, раскинуть лапы и потянуться всем телом; затем он открыл пасть, медленно зевнул, высунул язык длиною почти в две пяди и облизал себе глаза и всю морду; сделав это, он выставил голову из клетки и огляделся по сторонам глазами, сверкавшими, как угли; его вид и движения могли ужаснуть само бесстрашие, и тем не менее Дон Кихот внимательно всматривался в него и желал, чтобы лев поскорее выпрыгнул из повозки и вступил с ним в рукопашный бой, ибо Рыцарь наш был уверен, что изрубит его в мелкие куски», но, может статься, в это же время бедный Алонсо Добрый надеялся, что в лапах зверя найдут конец страдания его несчастного истерзанного сердца, и тогда образ Альдонсы, по которой вздыхал он двенадцать лет, покинет его навсегда.

«Однако благородный лев был более вежлив, чем дерзок; он не обратил внимания на ребяческий задор Дон Кихота, поглядел, как было уже сказано, по сторонам, повернулся и показал нашему Рыцарю свои задние части, затем спокойно и невозмутимо снова растянулся в клетке…».

Ах, будь ты неладен, Сид Амет Бененхели или кто там, кто описал сей подвиг и понял его столь убого! Такое впечатление, что ты повествовал под диктовку нашептывавшего тебе на ухо завистливого бакалавра Самсона Карраско. Нет, было не так: по правде, лев и впрямь устрашился, а вернее сказать, устыдился при виде бесстрашия нашего Рыцаря, ибо с соизволения Божия дикие звери ощущают живее, чем люди, присутствие веры с ее необоримой мощью. А разве не могло быть и так, что лев, грезивший в те поры о львице, возлежавшей где‑то в песках пустыни под пальмою, узрел Альдонсу Лоренсо в сердце Рыцаря? Разве не могло быть так, что зверь постиг любовь человека на собственном своем опыте, и потому испытал почтение и устыдился?