Григорий. О, любезпая душа! Какой дух научил тебя так вптаться? Благодарим тебя за сие поздравление.

Яков. Так виталпся всегда древние христиане.

Е р м о л а Й. Не дивно. Сей витальный образец свойственный Христу господу. Он рожден божиим миром. В мире принес нам, благовествуя, мпр, всяк ум превосходящий. Снисходит к нам с миром. «Мир дому сему», мир вам, учит о мире: «Новую заповедь даю вам…» Отходя, мир же оставляет: «Мир мой даю вам, дерзайте! Не бой- теся! Радуйтесь!»

Афанасий. Знаешь ли, о чем между нами разговор?

Лонг и п. Я все до точки слышал.

Афанасий. Он под тою яблонею сидел, конечно. Отгадал ли я?

Лонгин. Вы не могли видеть меня за ветвями.

Григорий. Скажи, любезный Лонгин, есть ли беднее тварь от того человека, который не дознался, что такое лучшее для него и желательнее всего?

Лонгин. Яп сам часто удивляюсь, что мы в посторонних околичностях чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух п небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в Луне гор, рек п городов, нашли закомплетных миров неисчетное множество, стропм непонятные машины, засыпаем бездны, возвращаем и привлекаем стремления водные, что денно новые опыты и дикие изобретения.

Боже мой, чего не умеем, чего мы не можем! Но то горе, что при всем том кажется, что чего‑то великого недостает. Нет того, чего п сказать не умеем: одно только знаем, что недостает чего‑то, а что оно такое, не понимаем. Похожи на бессловесного младенца: он только плачет, не в силах знать, ни сказать, в чем ему нужда, одну только досаду чувствует. Сие явное души нашей неудовольствие не может ли пам дать догадаться, что все сии науки нб могут мыслей нашпх насытить? Бездна душевная оными (видишь) наполняется. Пожрали мы бесчисленное множество обращающихся, как на английских колокольнях, часов с планетами, а планет с горами, морями и городами, да, однако ж, алчем; не умаляется, а рождается наша жажда.

Математика, медицина, фпзпка, механика, музыка с своими буйными сестрами; чем изобильнее их вкушаем, тем пуще палпт сердце наше голод и жажда, а грубая наша остолбенелость не может догадаться, что все они суть служанки при госпоже и хвост при своей голове, без которой все туловище недействительно. И что несытее, беспокойнее и вреднее, как человеческое сердце, сими рабынями без своей начальницы вооруженное? Чего ж оное не дерзает предпринять?

Дух несытости гонит народ, способствует, стремится за склонностью, как корабль и коляска без управителя, без совета, и предвидения, и удовольствия. Взалкав, как пес, с ропотом вечно глотая прах и пепел гибнущий, лихвы отчужденные еще от лона, заблудившие от чрева, минув существенную пстпну над душевною бездною внутри нас гремящего сие: «Я есть, я есть сущий». А понеже не справились, в чем для них самая нужнейшая надобность и что такое есть предел, черта и край все–на–всех желаний и намерений, дабы все свои дела приводить к сему главнейшему и надежнейшему пункту, затем пренебрегли и царицу всех служебных спх духов или наук от земли в землю возвращающихся, минуя милосердную дверь ее, открывающую исход и вводящую мысли наши от низовых подлостей тени к пресветлой и существенной исте не увядающего счастпя.

Теперь подумайте, друзья мои, п скажите, в чем состоит самонужнейшая надобность? Что есть для вас лучше и саможелательнее всего? Что такое сделать вас может счастливыми? Рассуждайте заблаговременно, выйдите из числа беспутных путнпков, которые и сами не могут Сказать, куда идут и зачем! Жптпе наше есть путь, а исход к счастию не коротенький…

Афанасий. Я давно бы сказал мое желание, да не приходит мпе в ум то, что для меня лучшее в свете.