Милостивому государю Ивану Ивановичу Ермолову

120

Высокомплостпвому государю Якову Михайловичу его высокоблагородию Донцу–Захаржевскому[1181]

Высокомилостивый государь!

Примите милостиво от человека, осыпанного Вашими милостями и ласками, маленький сей, аки лепту, дарик, маленькое зеркальце благодарности.

Уклонившись от Библии к Плутарху, перевел я книжонку его «О спокойствии душевном»  [1182], истолковав не наружную словозвонкость, но самую силу и эссенцию, будто грозди в точиле выдавил. И в такую одежду девочку сию одел, дабы она и внутрь и вне не языческою, но Христовою была и являлась девою. Не поминаются здесь ни Дий, ни Венера, ни Меркурий  [1183], но в новые мехи и вино новое влито. Плутарх был из числа тех, которые во след Христов не ходили, но именем его бесов изгоняли. Не браните ж его! Да изгонит и нам! Премудрость не умирает. Он был и друг и наставник доброму Траяну- кесарю  [1184]. Да будет же и нам. Премудрость не умирает. Траян был столь доброго сердца, что римляне, после него избрав кесаря, так прославляли: «Будь счастлив, как Август  [1185], а добрый, как Траян!» Он, взойдя на вселенский

престол, как всемирное светило, щедротами всех озарил. Воистину легко было Плутарху воспламенить к правде, к милосердию и мужеству столь благородное сердце.

Все — суета. Все преходит. Бог же мира с нами вовеки: «Один его день, — сказал Марк Аврелий  [1186], — всех мирских сокровищ лучший». Если сия книжечка, хотя и несколько минут, послужит Вам противу беса скуки, и тем я доволен. Если же напоит, хотя маленькою чашечкою, спасения мира божиего, — вот мне и труд, и плод, и награда! Кто как бог? Что как мир? Воскликну с Григорием Богословом  [1187]: «О мир, ты божий, а бог твой!» И в сем желании вовек пребуду.

Высокомилостивый государь, Вашего высокоблагородия всенижайший слуга, любитель и сын мира

Григорий Варсава Сковорода

1790 года, апреля 13

121

Его высокородню милостивому государю Степану Ивановичу господину полковнику Тевяшову[1188]

Милостивый государь!

Как только стану читать книжечку Цицеронову «О старости»  [1189], вдруг открывается мне театр древнейших римских времен, а на нем представляются, например, Камил- лус, Корунканиус, Куриус  [1190] и прочие таковые. При- знаюся, что зрелищем сих добротою сияющих сердец пленяется мое душевное око, и прихожу в понятие, что нет ничего ни любезнее, ни приманчивее, как добродушие.

Не могу себя уверить, чтоб не касалось их следующее слово Христово: «Кто не на вас, тот по вас есть…» Принужден сказать с Павлом: «Или иудеев только бог, а не и язычников?» Ей, и язычников. Скажу то же, что о капитане Корнилии  [1191] сказал Петр: «Поистине разумеваю, что не на лица зрит бог, но во всяком языке боящийся его и делающий правду приятен ему есть…» Се‑то те овцы, находящиеся не от двора сего Христова: «И мужи, пророчествовавшие не при скинии откровения». Однако ж пишется: «И препочил на них дух, и сии были от вписанных, и пророчествовали». Не запрещает им Мойсей, хотя о нем просит его Навин, и Христос говорит: «Не браните». А хотя каждый народ и фамилия, будто пшеница, час от часу делается отродком от своих предков, однако помянутые апостолы, многим народам благовестившие слово истины и испытавшие качества сердец их, временную жизнь свою кончить благоволили в Риме. Видно, что они и в свои времена, конечно, нечтось еще застали в сердцах римских древнего от предков их пра- водушия.

Впрочем, когда сим театрам веселюся, нельзя, чтоб не взошел мне на мысль некий муж нашего века, не по крови и плоти, но по сердцу вышепомянутым сроден. Я его по телесной внешности не видал. Но сердце его может ли укрыться от душевного зрителей ока и в самые древнейшие времена проницающего? Внутреннему на внутреннюю бестелесность смотрящему взору ни время, ни реки, ни горы препятствовать не могут. Сей муж есть покойный Вашего высокородия родитель. И сия‑то причина заохотила меня поднести сию книжечку, протолко- ванную здешним наречием, в то время как пользовался я спокойным уединением в доме Вашем. А переведены не слова ее, но мысли. Она сделана разговором. Старик Катон ведет разговор, находясь в нем главною персоною. Он говорит просто, но твердо. Его речь дышит высокими мыслями, хотя не накрашена блудословием. И не челюстями, и не наружными устами[1192][1193] воздух бьет, как афиняне, но сердцем и грудью говорит римлянин, поражая острием духа в самую душевную точку и оставляя в ней язвительное чувство, будто пчела — жало. Знать‑то такова речь, какова жизнь, а жизнь такова, каково сердце  [1194]. Жизнь есть плодоносное дерево, от доброго сердечного зерна рождающееся. А речь есть зерцало сердца. Ни один источник в чистоте своей не покажет телесной фигуры столь живо, сколь ясно душевное лицо изображается в откровенных водах речи. Сердце же человеческое есть точным в человеке человеком, находясь главою и существом его, как свидетельствует Библия. И совершенно человека видит тот, кто видит сердце его. Примите же, Ваше высокородие, речь Катонову, как портрет, высокие сердца представляющий. Подношу оный отцу в сыне его. Бессчетное различие имеет бренное тело. Что же надлежит до сердец: «Нет иудеев, ни эллинов… Все вы едины во Христе».

Вашего высокородия, милостивого государя усерднейший слуга, студент Григорий Сковорода

К НЕИЗВЕСТНЫМ ЛИЦАМ

122[1195]