(1832).

До сихъ поръ вышло болѣе десяти альманаховъ на 1832 годъ. Между ними Альціона, изданная Барономъ Розеномъ, замѣчательна превосходными стихами Жуковскаго, стихами Пушкина, Кн. Вяземскаго и прозою Марлинскаго и Сомова. Но безъ сравненія отличаются отъ всѣхъ другихъ альманаховъ Сѣверные Цвѣты, блестящіе именами Дмитріева (И. И.), Жуковскаго, Пушкина, Кн. Вяземскаго, Баратынскаго, Языкова, и даже Батюшкова и покойнаго Дельвига. Вотъ уже годъ прошелъ съ тѣхъ поръ, какъ Дельвига не стало, съ тѣхъ поръ, какъ преждевременная смерть ненавистною рукою вырвала его изъ круга друзей и тихой, поэтической дѣятельности.

Онъ былъ Поэтъ: безпечными глазами[14] Смотрѣлъ на міръ, — и міру былъ чужой; Онъ сладостно бесѣдовалъ съ друзьми; Онъ красоту боготворилъ душой; Онъ воспѣвалъ счастливыми стихами Харитъ, вино, и дружбу, и покой. ………………………………………. Любовь онъ пѣлъ, его напѣвы[15] Блистали стройностью живой, Какъ рѣзвый станъ и перси дѣвы, Олимпа чашницы младой. Онъ пѣлъ вино: простой и ясной Стихи восторгъ одушевлялъ; Они звенѣли сладкогласно, Какъ въ шумѣ вольницы прекрасной Фіялъ, цѣлующій фіялъ. И дѣвы Русскія пристрастно Ихъ повторяютъ…………… ………………………………... Таковъ онъ былъ, хранимый Фебомъ, Душой и лирой древній Грекъ. ……………………………………… Его ужъ нѣтъ. Главой безпечной Отъ шума жизни скоротечной, Изъ міра, гдѣ все прахъ и дымъ, Въ міръ лучшій, въ лоно жизни вѣчной Онъ перелегъ. Но лиры звонъ Намъ навсегда оставилъ онъ.

Дельвигъ писалъ немного и печаталъ еще менѣе; но каждое произведеніе его дышетъ зрѣлостью поэтической мечты и докончанностью классической отдѣлки. Его подражанія древнимъ, болѣе чѣмъ всѣ Русскіе переводы и подражанія, проникнуты духомъ древней простоты, Греческою чувствительностью къ пластической красотѣ, и древнею, дѣтскою любовью къ чистымъ идеаламъ чувственнаго совершенства. Но та поэзія, которою исполнены Русскія пѣсни Дельвига, ближе къ Русскому сердцу; въ этихъ пѣсняхъ отзывается гармоническимъ отголоскомъ задумчивая грусть и поэтическая простота нашихъ Русскихъ мелодій. Выписываемъ, въ доказательство, одну изъ пѣсенъ Дельвига, напечатанныхъ въ послѣднихъ Сѣверныхъ Цвѣтахъ, которая принадлежитъ къ числу лучшихъ его пѣсенъ:

Какъ за рѣченькой слободушка стоитъ; По слободкѣ той дороженька бѣжитъ; Путь-дорожка широка, да не длинна; Разбѣгается въ двѣ стороны она: Какъ на лѣво — на кладбище къ мертвецамъ; А на право — къ Закавказскимъ молодцамъ. Грустно было провожать мнѣ, молодой, Двухъ родимыхъ и по той и по другой! Обручальника по лѣвой проводя, Съ плачемъ матерью-землей покрыла я; А налетный другъ уѣхалъ по другой, На прощанье мнѣ кивнувши головой.

Оцѣнить безпристрастно и подробно стихотворенія Дельвига, — была бы не маловажная услуга Русской литературѣ, и это одна изъ лучшихъ задачъ, предстоящихъ нашимъ критикамъ.

Повѣсть Батюшкова, напечатанная въ Сѣверныхъ Цвѣтахъ, отличается его обыкновенною звучностью и чистотою языка. Стихи Дмитріева также напомнили намъ живо его прежнюю поэзію; прочтя ихъ, кто не повторитъ вмѣстѣ съ Жуковскимъ:

Нѣтъ, не прошла, пѣвецъ нашъ вѣчно юный, Твоя пора: твой геній бодръ и свѣжъ; Ты пробудилъ давно молчавши струны, — И звуки насъ плѣнили тѣ-жъ.

Этотъ Отвѣтъ Жуковскаго исполненъ самыхъ свѣжихъ красотъ, самаго поэтическаго чувства и самаго трогательнаго воспоминанія.

Къ названному нами присовокупимъ еще: Сраженіе съ Змѣем, переводъ Жуковскаго изъ Шиллера; А. А. Дельвигу, Языкова; Моцартъ и Сальери, Пушкина; До свиданія, Кн. Вяземскаго; — и вотъ лучшія украшенія Сѣверныхъ Цвѣтовъ нынѣшняго года, богатыхъ еще многими прекрасными стихами и прозою. Вообще, появленіе ихъ можно поставить въ число самыхъ замѣчательныхъ событій текущей литературы.

Горе отъ ума — на Московскомъ театрѣ.

(1832).

Въ концѣ прошедшаго года поставлена на Московскій театръ извѣстная комедія покойнаго А. С. Грибоѣдова: Горе отъ ума, и не смотря на то, что актеры играли дурно и ни одинъ изъ нихъ, не исключая даже г. Щепкина, не понялъ своей роли; не смотря на то, что комедія была уже давно знакома большей части зрителей, ибо нѣтъ уѣзда въ Европейской Россіи, нѣтъ армейскаго полка, гдѣ бы ее не знали наизусть; не смотря на то, что она не имѣетъ собственно драматическихъ и театральныхъ достоинствъ, и лучше въ простомъ чтеніи, чѣмъ на сценѣ; не смотря на то, наконецъ, что Московская публика видѣла въ ней собственную свою каррикатуру, — театръ былъ почти полонъ въ продолженіе трехъ или четырехъ разъ ея представленья. Доказываетъ ли это безпристрастіе Московской публики? Или наша насмѣшливость сильнѣе нашего самолюбія? Или, можетъ быть, мы смотрѣли на сцену съ такимъ же добрымъ простодушіемъ, съ какимъ извѣстная обезьяна, глядясь въ зеркало, говорила медвѣдю:

Смотри-ка, Мишенька: что это тамъ за рожа?