Пора теперь отдать себе отчет вообще во всей этой части аристотелевской критики, т. е. во всем учении о принципах, или во всей XIV книге «Метафизики» (с присоединением и конца XIII книги). Что мы тут находим существенного и как можно было бы кратко срезюмировать этот длинный ряд аристотелевских аргументов?

а) Семь аргументов, на которые мы расчленили всю эту аргументацию, легко делятся сами собой на два отдела. Именно, одни говорят о принципах вообще (№ 1, 2, 4 и 5), другие же —о принципах как числах (№ 3, 6 и 7). — Последовательность и связь аргументов о числовых принципах мы уже отметили. Она сводится к тому, что Аристотель рассматривает а) внутреннюю структуру числового принципа (№ 6), b) его общую и цельную природу как нечто самостоятельное (№ 3) и с) способ его функционирования в вещах (№ 7). Числовой принцип, след., рассмотрен Аристотелем внутри себя (№ 6), в себе как в неделимой целости (№ 3) и вне себя, т. е. как действующий вне себя (№ 7). Вспоминая изученные нами отдельные более мелкие соображения Аристотеля, мы видим, что в первом случае (№ 6) Аристотель свел платоновскую диалектику «одного» и «иного», или «предела» и «беспредельного» (откуда и происходит «число»), на химическое слияние, механическое смешение и вещественное соединение этих принципов. Во втором случае (№ 3), мы помним, Аристотель свел платоновское учение о Едином и Двоице как о первопринципах и о самих числах на учение о вещественно–метафизических сущностях, абсолютно отъединенных от чувственного бытия. В третьем случае (№ 7) Аристотель понял оформление бытия числами у Платона и пифагорейцев или как вещественное гипостазирование самих чисел (так что сами числа уже как бы перестают существовать), или как уничтожение реального различия вещей, т. е. как уничтожение самих вещей. Всматриваясь в эти три момента аристотелевского учения о числовых принципах, нельзя не заметить их сходства, равно как и различия. Сходство их в том, что Аристотель везде упорно диалектику понимает как формально–логическую метафизику. Везде в противоречии ему чудится абсолютный метафизический дуализм, а в синтезе он видит или повторение тезиса, или повторение антитезиса, или нечто третье, не имеющее никакого отношения ни к тезису, ни к антитезису. Видно и различие этих моментов. Различие это прямо вытекает из характера той сферы, в которой производится упомянутая подмена диалектики формальной логикой и метафизикой. Первый вопрос относится к принципному происхождению самого числового принципа: Аристотель утверждает, что взаимоотношение перво–принципов (предел и беспредельное) можно было бы понять только химически, механически и вообще вещественно. Второй вопрос рассматривает числовой принцип как самостоятельную природу: Аристотель упрекает Платона в вещественном гипостазировании чисел. Наконец, третий вопрос рассматривает вещественные функции числового принципа: Аристотель понимает их то как уничтожение природы числа, то как уничтожение природы вещей» Таким образом, сфера применения одной и той же формально–логической концепции вносит в нее свою местную модификацию, но сама концепция остается неразличимой: для мысли несущественно ни противопоставление внутри мыслимого (и, след., противоречие), ни систематическое преодоление силой самой мысли этого противопоставления и противоречия; и употребление подобных принципов есть метафизика.

b) Остается дать сравнительный анализ первой группы аргументов о принципах (№ 1, 2, 4 и 5). Это — учение не о числовых принципах, а о принципах вообще. Каково взаимное отношение этих аргументов, в чем их связь и последовательность и можно ли это установить? — Среди этих аргументов один обладает непосредственно положительным содержанием. Это № 1 — о потенциальности общего и энергийности единичного. Остальные имеют главным образом критическое значение, но из них легко сделать и положительные выводы. Естественнее всего их расположить в таком порядке. Сначала отрицается всякое становление в сфере вечности, а те, кто его утверждает, трактуются как вносящие вещественную временность в вечное (№ 4). Затем отрицается первый и главнейший вывод платонического учения о становлении в сфере вечных принципов — учение о противоположностях; последнее трактуется как овеществление чистого принципа и внесение чувственного в принципное (№ 2). Наконец, отрицается и главнейший вывод из этого учения о противопоставлении, что Единое есть Благо, причем утверждается, что первопринципы — благи, но не потому, что они едины и охвачены, порождены Единым (№ 5). Легко и тут увидеть общую склонность аристотелевского ума формализи–ровать диалектические схемы, варьирующуюся в зависимости от сферы проявления этой склонности. В положительной части своего учения о принципах (№ 1) эту свою склонность Аристотель проявил в толковании Нуса как абстрактной потенции; в учении о становлении вечности (№ 4) формализм сказался в отрицании всякого становления в вечности; в учении о противоположностях (№ 2 и 5) — обычные натурализмы и отсутствие антиномико–синтетического метода.

с) В конце концов, отбрасывая детали и сосредоточиваясь на основных направлениях аристотелевской мысли, можно найти общее в самом главном и при сравнении обеих половин учения о принципах. Очень четко три точки зрения различаются в учении о числовом принципе. Но, собственно говоря, те же три точки зрения мы находим и в учении о принципах вообще. И я мог бы, в заключение анализа всей XIV книги «Метафизики» Аристотеля, дать такую ее отвлеченную схему.

I. Положительная часть: учение о потенциальности общего и энергийности единичного в принципном бытии (№ 1, XIII 10, 1087а 4—25).

II. Критическая часть. А. Принципы внутри себя: а) принципы вообще (№ 6), b) числовые принципы (№ 2 и 4).

B. Принципы как самостоятельные целости: а) принципы вообще (№ 1; XIII 9, 1086а 31 — 10 1087а 4), b) числовые принципы (№ 3).

C. Принципы в их действии вне себя: а) принципы вообще (№ 5), b) числовые принципы (№ 7).

19. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА КРИТИКИ ПЛАТОНИЗМА У АРИСТОТЕЛЯ

а) Анализ труднейшего сочинения — XIII и XIV книги «Метафизики» Аристотеля — нами закончен. Мы приняли все меры, чтобы внести ясность в хаотический и варварски туманный текст Аристотеля. От истолкования некоторых мест, как показывают мои примечания, пришлось отказаться почти окончательно. Наука не в силах сделать ясным то, что, может быть, с самого начала не содержало в себе никакой ясности (и, след., было ничем, пустым местом). Другие места удалось понять условно, допуская на свой риск и страх те или другие изменения в греческом тексте (к последнему средству, правда, я прибегал только в самом крайнем случае, придерживаясь, как только возможно, ближе вульгаты). Наконец, и т. н. «понятные» места содержат такой плохой и странный язык, что только очень редко можно было обойтись без своих вставок и пояснений. Кто перевел из Аристотеля хоть несколько страниц, тот совершенно наглядно убедился, что такой текст намеренно не мог быть дан писателем–философом. Это какие–то заметки, нотабены, подобные тем, которые мы наспех делаем в своих записных книжках. Кому бы ни принадлежал этот текст, самому ли философу или его более или менее отдаленным ученикам, — все равно этот текст не имеет характера литературной работы. Это, несомненно, черновик. И вот, приходится теперь барахтаться в этом море малоосмысленных фраз и слов, с которыми часто не может справиться даже самая изощренная филология. Достаточно указать хотя бы на тот факт, что Швеглер в своем комментарии на «Метафизику», напечатанном через год–два после издания и перевода «Метафизики», вносит нередко исправления в свой же собственный перевод — изменивши, таким образом, свой взгляд на то или иное место в течение самого незначительного промежутка времени. И это очень понятно. Со мною также случалось не раз и не два, а очень много раз, что текст, переведенный одним способом, потом, через несколько страниц перевода, при сличении с общим контекстом всего аристотелевского рассуждения в XIII—XIV книгах, приходилось менять и — иной раз весьма существенно. Но так или иначе, а работа по анализу текста теперь у нас закончена. Хорошо ли, плохо, но отдельные части большого рассуждения Аристотеля об идеализме Платона предстали перед нами во всей их ясности, на какую они только способны. В заключение мне хотелось бы, однако, сделать еще один шаг в целях ясности и раздельности всего рассуждения. Именно, я не раз указывал и сам текст Аристотеля неоднократно свидетельствовал, что не только отдельные аргументы, но и их расположение — чрезвычайно спутаны. В отдельных частях рассуждения я всегда старался вопреки их локальной разбросанности и логической несвязанности найти в них внутреннюю логическую связь, даже если сам Аристотель такой связи в тексте не устанавливает. Мне кажется, что сейчас остается нам проделать еще одну операцию, это — дать связный логический анализ всего содержания XIII и XIV книг «Метафизики», а не только их отдельных глав и частей. Эта операция совершенно необходима. Если бы у нас был не Аристотель, а Гегель, то нечего было бы стараться приводить текст в ясную логическую систему; надо было бы брать уже готовую систему и только стараться ее понять. К сожалению, такой метод совершенно неприменим к Аристотелю. Мы вот проанализировали все отдельные части его изложения, а все еще хочется этот анализ продолжить, все еще остается что–то недосказанное и недоуясненное. Я надеюсь, что «критика платонизма у Аристотеля» станет окончательно ясной тогда, когда мы покажем то ядро, из которого вырастают все остальные мелкие пункты этой критики, и когда эти отдельные пункты предстанут пред нами в строгой взаимосвязанности и системе. Этой работы Аристотель не проделал. Это за него должен сделать современный филолог и историк философии. Попробуем отнестись к тексту XIII и XIV книг «Метафизики» с этой точки зрения.

b) Прежде всего, отметим ряд мест, которые без ущерба можно выкинуть из текста и которые, по тем или другим соображениям, можно считать или не подходящими к данному рассуждению Аристотеля, или не обладающими достаточной ясностью. Я бы выкинул следующие 10 текстов.

1. XIII 2, 1076b2—4 (арг. № 2 в критике «математических предметов») — о том, что эйдосы, числа и фигуры существуют в чувственности. Это не есть аргумент против Платона, потому что и Платон учит об этом же, и Аристотель сам от этого не отказывается.

2. XIII 2, 1077а 1—9 (арг. № 5 в критике «математических предметов») — о том, что Небо не может быть идеей, раз оно движется. Это — пустые слова, потому что ни Платон, ни Аристотель так не думают.

3. XIII 2, 1077а 31—36 (арг. № 10 в критике «математических предметов») — о том, что математический предмет не есть ни эйдос, ни материя. Это не возражение, потому что и Платон так не думает.