(IV: 11–я гл., 2, а—b). Да и что, собственно, значит, что абсолютная единица ипостасийна, а никакое реальное число не ипостасийно? Пусть мы имеем такую абсолютную единицу. Одно из двух: она есть или только нечто одно, или есть еще и нечто сущее. В первом случае она продолжает оставаться как абсолютно первоединое, трансцедент–ное всему, в частности, также и числу, и ни в каком числе она не нуждается, и никакого числа из нее не получается.

Во втором случае получается забавное вытаскивание себя из болота за волосы. В самом деле, если единое есть сущее единое, т. е., если оно действительно есть, оно отличается от всего прочего и содержит в себе определенную границу, причем, по условию, мы утверждаем, что только это сущее и есть ипостасийное, а все, что вне его, уже не обладает ипостасийным бытием. Тогда все, что вне этой сущей единицы, собственно говоря, не может быть единицей и совокупностью единиц. И тогда, собственно, ни о чем, кроме первой единицы, нельзя ни помыслить, ни сказать, ибо всякая малейшая мысль и слово уже предполагают расчленение и, следовательно, число. Но, разумеется, утверждающий специфическую и исключительную ипостасий–ность первой, абсолютной, единичности все–таки как–то мыслит то или иное множество и, следовательно, какие–то числа этим множествам приписывает. Но тогда остается признать, что, во–первых, эти числа несоизмеримы с той единичностью, ибо она отделена при таковом воззрении непроходимой пропастью от всякого множества, и, следовательно, мышление таких множеств все равно состояться не может, а, во–вторых, если все–таки мышление здесь и происходит, то необходимо признать, что каждое число здесь состоит из разных единиц, ибо от них отделяется как раз то самое, что должно было бы всем единицам и их совокупностям придать характер самотождественности. Значит, абсолютная единичность, конструирующая ипостасийное бытие, должна быть присуща всякому множеству; и потому всякое множество ипостасийно.

(IV: 11–я гл», 3, а—с). Отсюда ясной становится и общая картина ипостасийного зарождения чисел. 1) Перво–единое не есть число, но выше его, как и выше вообще всего сущего и мыслимого. 2) Первоединое есть вечное самопорождение и самоутверждение. 3) Первоединое порождает себя, прежде всего, как раздельность, оставаясь самим собой в каждой отдельной своей части (γεννήσασα εΐη ού στάσα καθ* &ν ων έγέννα, οίον συνεχή ενα ποιούσα); это и есть порождение себя как числа. 4) Порождает оно числа путем смыслового очерчивания себя самого в том или ином пункте самовыявления (περιγρσψασα μεν και στάσα Φαττον έν τί| προόόω). 5) Все сущее подчинено этим числам и имеет их принципом своего осмысленного бытия (έκάστοις άριΦμοΐς έφαρμόσαι τα πλήΦη έκαστα). 6) И все числа, стало быть, ипостасийны (ср. тут же в конце главы ύποστήσαι, είδυια и проч.), ибо каждое из них есть нечто едино–множественное (πολλαι μονάδες, πολλά εν).

(V: 15–я гл., 1—2, a—b). Наконец, нас ждут завершительные формулы 15–й главы, заканчивающие центральную часть всего трактата и принципиальное определение числа. Высокое положение числа в сфере ипостасных определений дает полное право заключить, что все вообще есть число. И жизнь и ум есть число, ибо и то и другое есть координированная раздельность.

(V: 15–я гл., 3, а—b). Но тут же мы обязаны сделать и тот вывод, что числа раньше жизни и ума. Ум проявляется в своих энергиях. Могут ли энергии существовать без предварительного расчленения сущего? Конечно, нет. Все энергии ума, справедливость, напр., знание и т. д., существуют ипостасийно, неразрывно с тем, к чему они направляются; все они находятся в уме «вместе». Но если бы все было только «вместе», ничто не было бы различимо. Но все еще и различимо. Значит, подействовала на сущее какая–то иная природа, и эта природа и есть число. Как, значит, есть число в сущем? А так, что «сущее порождает сущие вещи, приводя их в движение в соответствии с числом», т. е. число — ранее ипостасийности вещей и есть принцип их расчлененности. Сущее, если оно стало числом, скрепляет возникшее множество сущих с самими собой, т. е. число есть нечто скрепляющее специфические раздельности с целым сущим, как раньше мы указывали на число в смысле принципа разделения. «[Сущее] раздроблено благодаря [смысловым] потенциям числа; и [оно] породило столько частей [себя самого], сколь велико [соответствующее] число». Это нам теперь уже известно. Но далее следует та самая формула числа, которая, содержа все существенное, превосходит по краткости все, что мы встречаем в трактате в смысле определения числа: «Число, первое и истинное, есть принцип и источник ипо–стасийного бытия для сущего*. О значении слова αρχή как принципа, в связи с понятием потенции, мы много говорили выше. Что такое ипостасийное бытие, тоже было разъяснено. Теперь Плотин говорит: число есть принцип самой ипостасийности, ипостасийности как таковой. Раскрывая скобки, мы не можем интерпретировать это учение, иначе как в том смысле, что число есть принцип категориальной осмысленности сущего, о чем мы трактовали выше. Ибо ύπόστασις и возникает только в связи с тем, что мы называем «категориями». Эта формула — великолепна по своей выразительности и краткости. Однако она насыщена столь широким и глубоким содержанием, что вмещает в себя почти все главнейшие понятия философии Плотина — в их специфической комбинации. Насколько трудно расшифровать эту краткую формулу, настолько испытывается наслаждение от ее силы, отчетливости и краткости — после преодоления всех трудностей шифра.

Таким образом, можно сказать, что число есть начало, ближайшее к первоединому. Для него требуется только взаимодействие единого и материи, причем достаточным оказывается уже одно смысловое содержание только самого взаимоотношения, не более. Об этом, между прочим, хорошо сказано в V 1, 5:.

«Кто же есть тот, родивший [умную сферу], простой и до ума существующий, причина и его бытия, и множественного его бытия, [ибо он есть] создающий число? Ведь число — не первое, так как раньше диады — единое, а второе — диада, возникшая от единого и получающая от него определенность (όριστήν); сама же по себе она — неопределенное. Как только она определится, она уже число. Число же — сущность (ουσία). И душа — число. Ведь массы и величины не суть первые [сущности]. Эти плотности суть нечто вторичное, и [только] ощущение мыслит их как сущее. Также и в семени не [сама] влага есть достойное, но то, что невидимо, а это — число и смысл (λόγος). Таким образом, т. н. число там и диада — смыслы и ум. Но диада — неопределенная, так как берется здесь как субстрат; число же, происходящее из нее и из единого, есть эйдос каждого [предмета], как бы оформленного (μορφωϋ.έντος) возникшими в нем эйдосами».

Другими словами, число есть первое произведение единого и материи, когда еще нет эйдосов и когда есть только, так сказать, эйдос самого процесса произведения, самого взаимоотношения единого и двоицы, эйдетическое «как» эйдоса, или смысл смысла [503].

В пояснение и дополнение всего предыдущего необходимо коснуться одного общего вопроса, который, в силу обычных его искажений, может исказить до неузнаваемости и всю нашу проблему. Это вопрос об отношении категориально–осмысленного, или числового, бытия к эйдетическому, или, как обычно прозаически выражаются, об отношении «родов» и «видов». Если число есть принцип самой ипостасийности, то каково же число в аспекте самой ипостасийности? Другими словами, каково отношение числа как потенции к числу как эйдосу? Это есть вопрос об отношении пяти основных «родов» сущего к эйдо–сам. Так как формально–логические предрассудки окончательно исказили всю эту проблему, так что в «свете» такой логики совершенно затемнилось и Плотиново и вообще античное и средневековое учение об «универсалиях», то нам необходимо отдать себе точнейший отчет по подлиннику в том, как сам Плотин решал для себя эту проблему. Это требует изучения глав VI 2, 19—22, которые я уже однажды перевел и проанализировал («Античн. косм.», 284—285, 309—314) и которые тут необходимо только вспомнить. Основной мыслью этих глав является диалектико–антиномическое учение о взаимоотношении «родов» и «видов»; и в особенности очень важно учение в VI 2, 22 о диалектико–энергийной иерархии индивидуального.

После изучения VI 2, 19—22 мы обладаем всеми данными, чтобы вопрос об отношении числа как потенции к числу как эйдосу разрешить полностью. Число как потенция есть потенция всех мыслимых индивидуальных чисел и эйдосов, которые суть все вместе энергия числа вообще, т. е. основополагающей категориальности вообще. Число, рассматриваемое в себе, есть принцип категориальности. Число, или принцип категориальности, в своей энергии есть «то, что» он есть, т. е. энергийно он проявляет себя как вездесущая категориальность. Число же, рассматриваемое не в себе, т. е. не как принцип категориальности, но с точки зрения «иного», хотя все еще умного иного, т. е. как потенция, есть принцип бесконечных категориальных воплощений, или бесконечно разнообразных в своей индивидуальности чисел и эйдосов. Каждое число, т. е. 1, 2, 3, 4 и т. д. до бесконечности, есть энергия данного числового эйдоса и вместе с тем потенция категориальности вообще. Каждый индивидуальный эйдос несет в себе потенцию всего, и в частности всего категориального. Роды бытия, данные как потенция всего сущего, есть как бы. максимальная сгущенность и насыщенность, смысловая напряженность бытия, так как дальше остается только первоединое, напряженность которого уже не вмещается ни в какое оформление и осмысление. Эти роды бытия суть во взаимном проникновении и объединении некое родовое, универсальное Число, первый эйдос сущего — еще до образования отдельных, индивидуальных эйдосов и чисел. Ведь само общее имеет в себе некий эйдос общности, прототип и принцип всего эйдетического вообще — с бесконечными степенями и оттенками последнего. И этот над–эйдетический эйдос, эйдос общности как таковой, катего–риальность как эйдос и есть число. Оно остается нетронутым во всех «подражаниях» ему, и оно — вне «смешения». За ним в иерархической последовательности идут: умные эйдосы чисел, число как жизнь, числа как живые силы, числа как чувственные вещи. И все это есть убывающая степень общности при возрастающем смысловом оскудении, и все это есть только безмолвный покой вечно–нетронутой беспредельности и насыщенности перво–числа в себе.

Мы видим теперь, как плодотворно изучение замечательных глав VI 2, 19—22 для понимания основного тезиса Плотина, что число — принцип ипостасийности вообще.

Теперь вернемся к дальнейшей интерпретации VI 6, 15.

(V: 15–я гл 3, b, 4, а—b). Что же происходит, когда числа направляются на осмысление чувственных и иных вещей? Как только мы установили эйдос числа (с привходящими понятиями потенции и энергии), так мы можем посмотреть на него извне, с точки зрения чувственного меона. Последний заставляет нас, по существенному свойству своей природы, переходить в числовом эйдосе от одного момента к другому. Эйдос есть нечто неделимое целое. Тем не менее, его вполне возможно рассматривать по отдельным частям и как бы счислять. Тогда потенциа–льно–энергийно–эйдетическое число, не теряя своей умно–сти превращается вто αριθμητό v. Это — не число, но нечто, принимающее форму числа, или, как я осмеливаюсь переводить, нечто очисленное. Сказать «сосчитанное», «вычисленное» и т. д. не выражает того, что надо здесь Плотину. Тут ведь противопоставление άριθμός и άριθμη–τά — число и — то, что аффицировано числом, не переходя в сферу чувственного. Понять так этот термин заставляет и весь исторический контекст платоновского учения о числе. Итак, в сфере умности мы находим число и очислен–ность. — Что же происходит при переходе этой числовой и очисленной умности в чувственную сферу? Во–первых, в чувственной сфере мы можем наблюдать оформления, сконструированные по типу числовой и очисленной умности, т. е. в соответствии с умными числами (παρά τούτων). Естественно, что в таком случае мы и на чувственных вещах будем созерцать числовые и очисленные оформления, т. е. те же числовые эйдосы, но — с необходимым меональ–ным сокращением, или т. н. эйдолы. Эти эйдолы необходимо должны быть очислены, так как получены они в результате счета частей или, по крайней мере, последовательного обзора частей целой чувственной вещи. Мы сосчитали, соотнесли части, потом представили сосчитанное как нечто целое. Получается очисление, и получается эйдол. Но мы можем, во–вторых, вполне отвлечься от целокупного узрения появляющихся в результате счета чисел, отвлечься от чисел как смысловых изваянностей, хотя бы и сокращенных, а можем заниматься только самим счетом, только переходом от одного к другому, т. е. только количеством. Тогда умное число уже не рассматривается не только с точки зрения потенциально–энергийно–эйдетической природы числа и очисления, но не рассматривается и с точки зрения эйдологического числа и очисления. Тогда мы всецело в сфере количества. Однако и здесь мы, в сущности, не обходимся ни без чисел, ни без очисления. «Мы, — говорит Плотин, — считаем и измеряем тут и числа и очисления:». Числа, добавлю я, измеряем мы здесь потому, что с отнятием умного числа соответствующая чувственная вещь потеряла бы свое осмысление и вообще перестала бы существовать, так что в счисляемой вещи продолжает оставаться то, с точки зрения чего происходит счет. Очисление же измеряем мы потому, что нам приходится в конкретном вычислении переходить от одного пункта к другому, исчислять, выбирая одно и отбрасывая другое, расчленяя и объединяя; не будь в исчисляемой вещи очисленного, не было бы и самого счета, потому что даже в умном мире очисленность есть та сторона, которой он, умный мир, обращен к чувственному, и то, чем он с ним соотносится.

Вся эта часть 3, а—b, 15–й главы вплотную подводит нас к третьему отделу разбираемой части трактата, излагающему учение о сущности количества, т. е. к 16–й и 14–й главам.