(14–я гл., 2, а—b). Второй важный вопрос, затрагиваемый в 14–й главе, это — вопрос о парусии. Тут он совсем не разрабатывается, но его надо было коснуться, чтобы проблема количества получила свое завершение. Плотин говорит, что числа в этом отношении вполне тождественны с эйдосами. Как чувственное качество образуется в результате парусии эйдосов, так и количество образуется в результате парусии чисел.

lid (17–я гл.). Наконец, мы переходим к завершительной главе всего центрального учения о числе, это — к учению об умной бесконечности числа.

(17–я гл., 1, а—с). Итак, нами давно уже отвергнута бесконечная увеличиваемость числа в качестве его существенного признака. То, что мы имеем натуральный ряд чисел, который может быть беспредельно продолжаем, не имеет никакого существенного отношения к самому понятию числа. Это признак меонально–определенного числа, а не числа вообще. Тем не менее, можно ли окончательно расстаться с понятием беспредельности в учении о числе? Не входит ли признак беспредельности в число существенных признаков числа как–нибудь в другом смысле, с другим содержанием? Анализ обнаруживает, что этот вопрос должен быть решен в положительном смысле. Беспредельность действительно есть существенный признак числа, хотя и не чувственно меональная беспредельность. Обратимся к исследованию этого вопроса.

Число, как категориальное осмысление предмета, наравне со всяким эйдосом есть нечто очерченное и ограниченное. Ум не знает ничего вне оформления. Если что–нибудь есть в уме, оно должно точно отличаться от всего другого. Значит, все умные числа ограничены. Это мы должны все время иметь в виду, чтобы не сойти с правильного пути к отысканию подлинной беспредельности числа. Умное число и всякое, какое угодно, умное число — ограничено и строжайше оформлено. Стало быть, если числу и свойственна какая–нибудь бесконечность, то она должна быть вполне совместима с его ограниченностью и строжайшим оформлением. Мы должны получить в результате оформленную бесконечность, или актуальную бесконечность. Как же она получается? Пусть мы имеем прямую линию. Как известно, ее можно увеличивать сколько угодно. Но зададим себе вопрос: можно ли увеличивать или уменьшать линию как таковую, самый смысл линии, понятие и эйдос ее? Относится ли к самому смыслу линии — быть уменьшаемой или увеличиваемой? Когда я говорю о линии или мыслю прямую линию, значит ли, что тем самым я мыслю уменьшаемость ее или увеличиваемость? Конечно, нет и нет. Как линия не содержит в своем смысловом содержании ни того, что она начерчена мною, а не вами, ни того, что, мысля о ней, я испытывал радость или тоску, так точно она не содержит в себе и признака увеличиваемое, уменьшаемое и вообще какой бы то ни было прибыли или убыли. К смысловому содержанию ее относится ее вечная неподвижность, неподверженность никаким изменениям и независимость ни от каких ни вещных, ни психических событий или фактов. Попробуйте мыслить эту линию принципиально изменчивой, не фактически изменчивой (фактически— все изменчиво), но именно принципиально, по своему смыслу и существу изменчивой и текучей. Это значило бы нарушить принцип самой мысли и впасть в сумасшествие. Следовательно, линия по своему смыслу неподвижна, вечна, неистощима в своей значимости, бесконечна по силе значимости, беспредельна по выявлению себя именно как линии. Это не есть беспредельность и бесконечность продления линии в пространстве (тут мы перешли бы от логического существа линии к ее меональным судьбам), но — беспредельность и бесконечность смысла, значимости, эйдоса линии. Но что мы сказали о линии, то применимо и к числу вообще. Разумеется, числа можно увеличивать сколько угодно. Но какие числа? Только те меонально–определенные числа, или количества, которые возникают в результате меональных же, в частности субъективно–психических, операций. Числа же, если их брать сами по себе, неувеличиваемы и неуменьшаемы. Как можно увеличить или уменьшить тройку? Три яблока я могу уменьшить, съевши одно из них. Но сама по себе тройка не зависит ни от каких яблок и ни от какой еды. Она — по смыслу своему вечна и беспредельна, к чему бы временному и конечному и как бы временно и конечно она ни применялась. Признавать число бесконечным лишь в смысле беспредельной увеличиваемости значит видеть в числе только количество. А мы уже доказали, что количества нет самого по себе без умного числа. Количество есть только одно из проявлений умного числа в меоне. Стало быть, необходимо признавать умное число. А тогда необходимо признать, что ему свойственна своя беспредельность, не потенциальная, но актуальная. Она вполне мирится там со смысловой ограниченностью числа и его точно очерченным оформлением, и не только мирится, а то и другое вполне взаимно обусловливается и взаимно требуется. Можно сказать, что умная беспредельность числа так относится к беспредельной количественной увеличиваемости меональ–ного числа, как вообще умная материя — к чувственному. Умная материя есть раздельность в сфере самой умности, и потому она сама есть ум и сущность. Чувственная же материя есть раздельность в сфере временной текучести, и потому она не ум и не сущность, а — принцип расслоения (или становления) ума и сущности. Отсюда — беспредельная количественная увеличиваемость и уменьшаемость как подобие умной, не–количественной беспредельности проявления числом себя в смысле числа.

(17–я гл., 2, а—b). Все это сведено в очень простую формулу: «мыслительная концепция границы не содержится в [самом] смысле линии–в–себе». Линия–в–себе, т. е. эйдос ее, смысл ее, сам по себе беспределен, хотя это и есть беспредельный смысл предельного. «Малое» — мало, но смысл «малого» вообще не мал; он одинаково мал и велик, как и все смыслы вообще. Предельное — предельно, и число — ограничено, но это не значит, что самый смысл предельного и числа ограничен; он так же беспределен и вечен, как и любой взятый смысл и эйдос. Надо бояться также и того вывода, что линия и число, в себе будучи беспредельны, определяются и, следовательно, существуют только в мыслительном определении. С точки зрения Плотина, не может быть такого мыслительного определения, которое было бы только субъективным процессом. Всякая вещь и определена умно, и есть вещь независимо от субъективного мыслительного определения. Это — и исходный пункт, и конечный вывод всей системы Плотина. Если мы сами определяем вещи, то как мы могли бы определить (и, значит, создать) форму мира, если мы сами только часть мира и мир — «раньше» нас? Значит, даже и физические формы — «раньше» нас и для своего бытия не нуждаются в том, чтобы мы их мыслительно определяли.

(17–я гл., 3, a—d). В чем конкретно сказывается умная беспредельность числа? Ум раньше жизни, ибо он дает ее смысловые скрепы и скелет; он — вечное и неподвижное в постоянном течении и изменении живого мира. Одного движения не может быть. Необходимо, чтобы оставалось неподвижным то, что движется. Ум и умное число и есть это неподвижное. Но ум и число в нем суть идеальные цели, законы, смыслы, картинные типы всяческих движений и изменений. В бурных и мутных потоках живой жизни они остаются нетронутыми и как бы невесомо пронизывают своими лучами тучи жизненных устремлений бытия. Умная бесконечность числа проявляется в живой жизни как неистощимая смысловая сила становлений, порывов, рождений и смертей, как вечно–подвижная смысловая опора, закон и цель непрестанно стремящегося потока бытия. Жизнь мира и есть подлинное выявление умной бесконечности числа.

(18–я гл., 1). О независимости умного числа от всякого материального ущерба и прибыли говорит и то, что только в конкретно–субъективной жизни мы сначала пользуемся одним числом, а потом — другим. В уме же все числа даны сразу, раз навсегда. И стоит только подумать нам о каком–нибудь числе, как — оно уже налично; и это потому, что в уме оно было всегда и до нашего процесса мысли. Его ум–ность и беспредельность в том и заключается, что оно есть оно, в то время как в чувственной и конечной сфере оно — не только оно, но еще и бесконечное нарастание тех или других мельчайших функций. Для чувственных вещей быть ограниченным значит быть во времени, быть конечным и разрушающимся. Для умных же вещей быть ограниченным значит быть самим собой, не растекаться в чувственной беспредельности и быть беспредельно сущим, бесконечно мощным, в проявлении себя как определенного смысла. Вот почему бесконечность ума и ограничение есть для умного числа одно и то же. Число — актуальная бесконечность.

В качестве подспорья к пониманию этого учения Плотина об актуальной бесконечности можно привести немало крупных и мелких текстов, но для наших целей достаточно ограничиться следующими указаниями. — Очень важны, прежде всего, главы III 7, 2—5 [504], где показывается различие отвлеченного смысла и вечности. Конечно, отвлеченный смысл и ум, напр. любая категория, есть нечто общезначимое и в этом смысле вечное. Но спецификум вечного отнюдь не в том, что оно есть нечто чисто смысловое, т. е. не чувственное, ибо мир, по Плотину, тоже вечен (ср. отрицание «логисмоса» при создании мира в III 2, 14, также в VI 7, 1—3 и в др. местах). И смысл — вечен, и мир — вечен, но это и значит, что вечность мыслится Плотином как нечто более широкое, чем отвлеченная идея и чувственные вещи. Вечность, как учат главы III 7, 2—5, есть не просто ум, но — энергия ума, умная энергия. А так как энергия предполагает материю, инобытие (ибо она не есть эйдос, но его осуществление) (ср. II 5, 3), и материя в данном случае может быть только умной (ср. II 4, 3 и вообще II 4, 2—5), то и энергия, и, стало быть, вечность есть не что иное, как умно–материальное становление смысла, эйдоса, ума, идеи. Это есть алогическая мощь самой идеи, но не чувственно–алогическая, а умно же алогическая. С этой точки зрения должно стать понятным учение Плотина в VI 7, 3, которое иначе едва ли может быть разумно усвоено, а именно, что в уме вещь и причина ее слиты в одно и что в уме присутствует своя чувственность. В уме содержатся в несравненно большей силе и жизненности все стихии, — растения, земля, огонь, вода, воздух и проч. (VI 7, 11). Ум — прообраз всего и сам есть жизнь, содержа в себе живое небо и звезды, растения, живое море, дивные запахи, цвета и звуки (VI 7, 12), так что наш мир — только отображение ума, который есть «благозрачный архетип» (VI 7, 15) и содержит в себе «предначертание» всех будущих возможных воплощений (VI 7, 7). Вещи красивы не от симметрии и не от красок, но этой жизненностью, этой живой энергией ума и души (VI 7, 22), восходящей к световому началу, которое выше самого эйдоса (VI 7, 32). Диалектика энергий на фоне учения о трех ипостасях великолепно проведена в VI 7, 13—14 (перев. в «Античн. косм.», 292—294). Наконец, учение об умно–энергийном становлении ума, или об актуальной бесконечности, помогает понять концепцию ума в III 9, другими способами трудно локализируемую на фоне всей философии Плотина. Попробуем сначала прочитать этот загадочный текст, весьма трудный для понимания, в нашем переводе.

III 9, 1. [Платон] говорит: «Ум видит идеи, [имманентно] присущие живому существу как таковому (δ έστι ζώον)», и затем: «Демиург размыслил, что и эта вселенная должна иметь то, что ум увидит в живом существе как таковом. Не говорит ли, следовательно, он, что эйдосы существуют [еще] до ума и что ум мыслит их как [уже] сущие? Итак, прежде [всего] необходимо исследовать, есть ли оно (я говорю о живом существе) не ум, а иное ума. — [Мы знаем, что] созерцающее есть ум. Значит, живое существо само не есть ум, но мы назовем его умным, [а не просто умом] и скажем, что ум имеет то, что он видит, — вне себя самого. Стало быть, содержит он в себе отображения, [эйдосы, истины], а не истину, если там [в уме как в живом существе] — истина. В самом деле, он и утверждает, что истина находится в сущем там, где каждое [явление оказывается] самим [собою]. Кроме того, если даже то и другое, [ум и живое существо], есть разное, то они отнюдь не [пребывают] отдельно один от другого, кроме как только в смысле [взаимного] отвлеченного различия. Затем, если [только] придерживаться сказанного [в вышеприведенном тексте], то ничто не препятствует тому, чтобы оба [эти начала] были [чем–то] одним, [с одной стороны], с другой — разделялись в мысли, если действительно только так сущее есть, с одной стороны, мыслимое, с другой — мыслящее. [Платон] ведь не говорит, что то, что [ум] видит, [то] всецело имеет он в другом, но [именно] то, что мыслимое имеет он в себе [же] самом. Кроме того, ничто не препятствует тому, чтобы мыслимое было умом в покое, единстве и безмолвии, а природа ума, видящего тот, [пребывающий] в себе самом ум некоей энергией [этого последнего], из него [исходящей], которая его [по этому самому также] видит. Видя его, он и оказывается как бы его [собственным] умом, раз он его мыслит. Если же он его мыслит, то вследствие подражания [ему] сам [является] и умом, и мыслимым [уже] в другом смысле. Это и есть то, что [ум], видя там, [в живом существе как таковом], размыслил создать в этом мире [именно] четыре рода живых существ. Во всяком случае, размышляющее [Платон], по–видимому, скрытым образом делает отличным от тех двух [начал] , т. е. от живого существа в себе и [ума]. У иных же оказываются [эти] три начала одним, — живое существо как таковое, ум и размышляющее. Кроме того, [возможно, что] он мыслит три [начала] различными [только] потому, что исходит [тут] из разных предпосылок, как это [и случается с ним] во многих местах.

Итак, мы сказали о двух началах. Что же такое [то] третье, что со своей стороны замыслило произвести, создать и раздробить, видимое умом в качестве покоящегося в живом существе? Возможно, что в одном смысле ум есть тот, который раздробил живое существо; в другом же смысле тот, который раздробил, [вовсе] не есть ум. В самом деле, поскольку от него [исходит] то, что раздроблено, он сам есть тот, кто раздробил; поскольку же сам он остался неделимым, а то, что раздроблено, [изошло] от него, т. е. души, то [не он, а общая] душа есть то, что раздробило [умно–живое существо] на многие души. Вследствие этого [Платон] и говорит, что дробление принадлежит третьему [началу] и [находится] в третьем [начале], так как он думал, что это не дело ума, но души, которая обладает в дробной природе дробной энергией».

После первого чтения эта глава способна только запутать понимание Плотина. Всем известно учение Плотина о трех ипостасях. Их именно три, и средней является ум. Теперь оказывается, что есть еще какое–то «живое существо как таковое», или «живое существо–в–себе», которое не есть ни одна из трех ипостасей и есть то, что имманентно уму. Кроме того, ум сам трактуется здесь Плотином как начало, созерцающее эту жизнь, или эти «идеи, имманентные живому существу как таковому». Что это значит и как нам отнестись к этому учению?

Тут надо, прежде всего, обратить внимание на то, что ум, данный как самосознание, трактуется у Плотина как 1) мыслимое и как 2) мыслящее. Если есть в уме то, что мыслится, то с полным правом можно сказать, что «эйдосы существуют [еще] до ума», что ум их как бы заново конструирует и понимает. Есть в уме отвлеченная, как бы вне понимания данная сущность, сущее, и есть понимание ее, мышление ее, новое конструирование ее. Есть ум как потенция, и есть ум как энергия. Разумеется, разделение это — чисто мысленное, и фактически есть только один и единственный ум. Один ум — «в покое, единстве и безмолвии», и другой ум — тот, который его созерцает, его понимает. Они абсолютно различны и абсолютно тождественны. Но чтобы уразуметь полностью мысли III 9, 1, необходимо обратить внимание на понятие «размышляющего» (то διανοούμε–νον), которое, как это сразу видно, совершенно отлично от понятия «мыслящего» (τό νοοΰν). Сам Плотин говорит, что это — третий принцип в сравнении с вышеупомянутыми двумя — умом мыслимым и умом мыслящим. Но какой это третий? Что это не та основная третья ипостась, видно уже из того, что и упомянутые два начала не есть Плоти–новы первые две основные ипостаси, и здесь, стало быть, счет идет совершенно в ином смысле. Кроме того, сам Плотин противопоставляет в конце главы это «третье» начало своему основному третьему, душе, как неделимую ум–ность — дробным энергиям. Остается, следовательно, и «размышляющее» поместить все в ту же основную сферу ума как второй ипостаси. От души оно отличается тем, что оно есть умная цельность, в то время как душа — начало становления и дробления ума в инобытии. Чем же отличается это «размышляющее» от «мыслимого» и «мыслящего»? Тут основной текст такой: «…то, что со своей стороны замыслило произвести, создать и раздробить видимое умом в качестве покоящегося в живом существе». Значит: есть 1) живое существо, которое видимо умом; есть 2) ум, видящий это живое существо; и есть 3) ум, который это свое видение и видимое недробимо мыслит дробящимся и проистекающим из себя. Или: есть 1) потенция сущего в уме, 2) энергия сущего в уме и 3) сам ум как результат энергийно–го мышления сущих потенций, результат хотя и все еще чисто умный же и потому недробный, но уже долженствующий раздробиться и заново воплотиться в космосе, в инобытии. Таким образом, Плотин трактует свою вторую основную ипостась[505]*, ум, в III 9, 1 как состоящую из трех умных сфер: «мыслимое», «мыслящее» и «размышляющее». И для «живого существа как такового» нет в уме никакого другого места, кроме «мыслящего», т. е. кроме энергии ума, пребывающей в сфере самой же умности.

Имея в виду эту интерпретацию, можно понять и весь темный текст III 9, 1 Именно, в начале главы и приводимые слова Платона, и собственные слова Плотина имеют в виду ум в «третьем» смысле слова, т. е. не как потенцию, не как энергию, но как результат энергии ума, как синтез энергийного становления ума и его потенциальной отвлеченно–смысловой сущности. «Ум видит идеи, [имманентно] присущие живому существу как таковому». Из этого, между прочим, видно, что ум в третьем смысле есть не что иное, как идея, т. е. как законченный лик энергийно ставшей потенции. Идея есть то, что видимо в «живом существе как таковом». Далее, понятным оказывается, почему «эйдосы существуют [еще] до ума и что ум мыслит их как сущие», — так как ум здесь трактуется не как совокупность эйдосов, но как энергийная их проявленность и воплощен–ность в уме. Понятно и то, что такой ум диалектически позже «живого существа» и отличается от него. Как само живое существо есть энергийное становление и, стало быть, мышление отвлеченно–и потенциально–сущего (заметим, для Плотина каждое движение ума есть мышление), так и ум («третий», «идея») есть мысль о живом существе; и в этом смысле последнее, конечно, не мыслит, но само является предметом мысли. Ум тут только «отображение истины».