Еще недавно он называл ее «звездой мечтаний нежных» и видел в ней прекрасный образ своей Музы; ему казалось: в ней воплотилось его видение Снежной Девы, таинственной Незнакомки. Так же пели ее шелка, так же узка была ее осыпанная кольцами рука; и те же дали открывались за ее вуалью («Вот явилась. Заслонила»). Но вот в шелесте ее шелков он услыхал шипение змеи и в «рыжем сумраке» глаз подглядел «змеиную неверность». Любовь его превратилась в страсть, прикоснувшись к скользкой и холодной чешуе; возлюбленная несла ему блаженство гибели:

Вползи ко мне змеей ползучей, В глухую полночь оглуши. Устами томными замучай, Косою черной задуши.

Змея становится образом-символом этой испепеляющей страсти:

Надо мной ты в своем покрывале, С исцеляющим жалом — змея.

Снежная Дева полюбила «непостижимый» город Петербург, закружилась метелью на русских просторах, изошла в тоске народной песни. Кто она? Чьи это песни? Чья это пляска?

…Каким это светом Ты дразнишь и манишь? В кружении этом Когда ты устанешь? Чьи песни? И звуки? Чего я боюсь? Щемящие звуки И — вольная Русь?

И конец:

И странным сияньем сияют черты… Удалая пляска! О, песня! О, удаль! О, гибель! О, маска!.. Гармоника — ты?

Так подготовляется переход к слиянию образа «коварной, неверной возлюбленной» с буйной, хмельной, цыганской Россией. Одно из совершеннейших созданий Блока— неистовая, исступленная, разудалая плясовая «Гармоника».

Гармоника, гармоника! Эй, пой, визжи и жги! Эй, желтенькие лютики, Весенние цветки! Неверная, лукавая, Коварная, — пляши! И будь навек отравою Растраченной души! С ума сойду, сойду с ума, Безумствуя люблю, Что вся ты — ночь, и вся ты — тьма, И вся ты — во хмелю… Что душу отняла мою, Отравой извела, Что о тебе, тебе пою, И песням нет числа!..

Волшебство этого напева, «разносимого вьюгой», срывающегося, задыхающегося, уносящего, — не имеет себе равных.

Змея, шуршащая черными шелками, наездница с «тонким и оскорбительным бичом», «неверная, лукавая, коварная», исчезают в вихре, подхватившем вольную и дерзкую цыганку. И пляшет она, и визжит, и сводит с ума, — но какой простор вокруг, какие дали открываются за очерченным ею кругом:

Щемящие звуки И вольная Русь.

И нет уже больше унижения раба «у шлейфа черного», нет тюрьмы безысходной страсти. В злой красоте и жестокой нежности открывается лицо родины; и про нее тоже поэт скажет: