Вне сомнения, христианские идеи весьма утешительны. Они указывают, что уход человека в конце концов преодолевается; что однократность экзистенции только временная и условная; что выход из теперешних форм это только утрата того зла, которое в них имеется, но не их самих. Непреображенная земля не может вынести ни подлинной духовности, ни, тем более, полной божественности. Поэтому она должна пройти. Но после нее придет новая земля и новое небо, как родина вечного человека, в которую он возвратится. Поэтому перед лицом смерти христианин не является пессимистом. Он знает, что этот его уход неокончательный. И все же той грусти, о которой говорилось, христианская надежда уничтожить не может, ибо она не может спасти человека от факта его ухода. С точки зрения христианства, возвращение человека на преображенную землю бесспорно. Но мы все равно вынуждены оставить эту землю. Это вынужденный уход непреодолим, тем самым непреодолима и грусть, которую он вызывает. Вне сомнения, для христианина эта грусть не настолько безнадежна, как для того, кто не верит в обновление земли и воскресение тела. Но она все равно глубока и болезненна. Поэтому траурные одежды в похоронной литургии есть выражение не только греховности человека, в которой он предстает пред величием Господа, но и выражение печали разлучения, вызванного трагичностью смерти, которая в сущности уже преодолена. Печаль разлуки остается всегда, она верная спутница нашей экзистенции. Она непреодолима, как и непреодолима в этой действительности сама смерть.

Грусть по поводу однократности нашей экзистенции ведет человека к утверждению земного существования и зачастую заставляет его считать эту землю подлинной своей родиной. И хотя мы открыты трансценденции и вечности, мы хотим, чтобы трансценденция открылась нам уже в этойдействительности и чтобы вечность, как существование все сразу, реализовалось бы в настоящем времени. Мы не хотим оставлять нами обитаемую действительность и не хотим преодолеть время своей смертью, чтобы таким образом оно перестало существовать. Мы не хотим умирать и не хотим разлучаться с этой землею. Наша земная экзистенция переживается нами как огромная ценность, от которой мы не хотим отказаться. Быть — наше предназначение, наша задача, и мы хотим эту задачу осуществлять здесь, в этом мире, на этой земле, ибо быть никогда не бывает достаточно. Переживание ценности экзистенции особенно усиливается перед лицом ее преходящности и невозвратимости. Именно эту ценность земной экзистенции имеет в виду Иов, когда жалуется на то, что человек на землю никогда больше не возвратится и его место не будет его знать. Если человеку суждено через несколько лет вступить на ту тропу, которая ведет его только вдаль и никогда назад, то эти оставшиеся годы надо цепко удерживать, их надо пережить и перечувствовать с особенной интенсивностью. В свете невозвратимости земную экзистенцию надо переживать с величайшей интенсивностью. И это никакое не «carpe diem»[90]. Напротив, эпикурейское переживание экзистенции как раз ее ослабляет, ибо из глубин личности человека, где созидается экзистенция, эпикуреизм переносит эту экзистенцию на поверхность психологических удовольствий, где она только используется. Эпикуреизм есть использование экзистенции и тем самым ее истощение. Вместо того, чтобы укреплять экзистенцию, интенсивно ее переживая, эпикуреец сам участвует в ее ослаблении, в этом рильковском ее выдыхании и испарении. Экзистенция, вынесенная на поверхность психологических удовольствий, задыхается. Эпикуреец никогда не переживает экзистенцию интенсивно, ибо он ее не созидает. Переживать экзистенцию интенсивно означает интенсивно ее созидать, ибо только созидаемая экзистенция находится подле нас и поэтому ощущается нами особенно сильно. Но экзистенция, как говорилось, созидается утверждением нашего Я и мира. Чем больше наше Я утверждает себя и чем больше оно изменяет мир, тем интенсивнее оно созидает свою экзистенцию и тем интенсивнее ее переживает.Интенсивность экзистенции кроется в созидании своей личности и объективного мира. Два эти момента в конкретном человеке могут и не совпасть, какой-то из них может стать преобладающим, но в сущности экзистенция созидается только в согласии личности и мира. Интенсивно переживает экзистенцию только тот, кто творит и себя и мир. В жизни святых и художников эта интенсивность особенно велика, ибо святые свое внимание заостряют на созидании самих себя и всю свою экзистенцию сосредоточивают на своей личности, внимание же художников заострено на созидании мира и потому свою экзистенцию они концентрируют на предмете. Вне сомнения, жизнь этих людей идет в различных направлениях и часто становится односторонней. Однако их экзистенция необычайно интенсивна. Только о святых и о художниках можно говорить как о людях интенсивной экзистенции. Все остальные далеко отстают от этих двух категорий людей. Интенсивность экзистенции — это интенсивность творчества человека. Быть интенсивно, если мы говорим о человеке, означает интенсивно творить. Таким образом, перед лицом своей невозвратимости экзистенция требует интенсивного переживания. Переживание однократности и невозвратимости превращается в источник творчества человека.

Таким образом, преходящность экзистенции, как видим, с одной стороны, вызывает в нас глубокую и никогда не утолимую печаль, но с другой — она вызывает в нас ощущение ценности экзистенции, вынуждая нас выявлять эту ценность в весьма интенсивном внутреннем и внешнем творчестве. Бывая на земле только однажды, мы должны быть так, чтобы выполнить на нас возложенную задачу и оправдать свое призвание быть. Экзистенция, как говорилось, есть призвание, а не заброшенность. Но призвание требует осуществления. Земная экзистенция для того нам и дана, чтобы мы ответили на это призвание, ответили не словом, но бытием, новым бытием, которое мы сотворим в себе и вокруг себя. В девятой элегии Rilke говорит об однократности земной экзистенции и замечает, что быть на земле — это много, что нам необходимо это существование, нужны эти преходящие формы, которые удивительным образом нас заботят и важны для нас. Правда, он не скрывает того, что все здесь бывает «только однажды. Однажды и больше ни разу. Мы тоже однажды. Но это Однажды, пускай хотя бы однажды... неотвратимо»[91] (выделено автором – Т. К.–М). Призванная экзистенция проходит. Это правда. Но она неотвратима. А неотвратима она не чистым фактом своего бывания, но потому, что она сама это чистое бывание, которое дано ей свыше, превращает в экзистенцию, следовательно, в творческое завоевание. Земная экзистенция — это завоевание самого человека через творчество. Только в свете этого завоевания можно понять изречение Rilke, что «здешнее великолепно» — «Hiersein ist herrlich»; великолепно победой этого чистого бывания.

4. КОНЕЦ ЭКЗИСТЕНЦИИ

Часто говорится, что быть лучше, нежели не быть, что жизнь большая ценность, нежели смерть. Вполне возможно, что это изречение как абстрактнаятеоретическая формула сама по себе верна. В схоластической философии она достаточно убедительна и развита даже до определенной метафизики. Однако в книге Иова мы сталкиваемся с одним из переживаний, которое показывает, что в конкретной ситуации человек может отдавать предпочтение смерти, может по ней тосковать и даже жаждать ее. И хотя это поразительно, но так действительно случается. Ведь что такое вся первая речь Иова или его первая жалоба, если не проклинание своего дня рождения? «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: “зачался человек!” День тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет! Да омрачит его тьма и тень смертная, да обложит его туча, да страшатся его, как палящего зноя! Ночь та, — да обладает ею мрак, да не сочтется она в днях года, да не войдет в число месяцев!... Да померкнут звезды рассвета ее: пусть ждет она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы» (3, 3–6, 9). Почему Иов отрекается от своего дня рождения и проклинает его? Да потому что он — этот день — не затворил чрева его матери и не сокрыл горести от очей его (3, 10). «Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева? Зачем приняли меня колена? Зачем было мне сосать сосцы? Теперь бы лежал я и почивал; спал бы, и мне было бы покойно, С царями и советниками земли...» (3, 11–14). Между тем рождение принесло Иову все несчастья, втолкнуло в беду и в страдание. Его жизнь превратилась в один сплошной вздох, и стоны его льются, как вода (3, 24). Страдание ограбило Иова в его бытии. Оно что-то отняло у него, что-то погубило в его экзистенции. Оно преградило путь, по которому он шел; оно разрушило его планы, которые он осуществлял. Экзистенция обесценилась.

Но этого еще недостаточно. Иов не только сожалеет о том, что родился и не умер сразу же после рождения, он теперь часто желает смерти. Правда, он противится страданию, которое настигло его экзистенцию, старается от него освободиться. Он умоляет Бога отвести свою карающую десницу и не обращать внимания на быстро преходящего и нигде не задерживающегося человека. Но, если эта страданием умаленная экзистенция все-таки должна продолжаться, тогда такой жизни Иов предпочитает смерть. «Когда подумаю: “утешит меня постель моя, унесет горесть мою ложе мое”, Ты страшишь меня снами, и видениями пугаешь меня. И душа моя желает лучше прекращения дыхания, нежели сбережения костей моих» (7, 13–15). Таким образом, если бы Иову было позволено самому решать, то он умер бы, но не остался бы жить в своем истощенном теле и с угнетенной, измученной душою. Более того, смерть Иову представляется как нечто необычайно радостное, как некая счастливая находка, если только ищущий человек ее обретает. Иов спрашивает, почему Бог дал «страдальцу свет, и жизнь огорченным душою, Которые ждут смерти, и нет ее, которые вырыли бы ее охотнее, нежели клад, Обрадовались бы до восторга, восхитились бы, что нашли гроб» (3, 20–22). Эта радость не есть радость святых и мучеников в христианстве. Христианин, который всем своим бытием живет идеей потустороннего совершенного существования, оставляет эту землю радуясь, ибо соединяется с Объектом своей любви и томления. Но в случае с Иовом это не так. Потусторонняя жизнь для Иова, как вскоре увидим, это только унылое царство теней. Она для него, если сравнить ее с этой земной экзистенцией, существование только наполовину. Если христианин, жаждущий смерти и встречающий ее с радостью, жаждет по существу более достойной жизни и встречает ее в смерти, то Иов, призывая смерть, призывает недостойное существование, хаос, тень, ибо подлинного понимания, какое оно это потустороннее существование, у него нет. Поэтому его жажда смерти почти равнозначна жажде исчезнуть. Иов хочет умереть не для того, чтобы позже пробудиться для счастливой и полной жизни, но для того, чтобы ему «было бы покойно», следовательно, для того, чтобы вообще освободиться от экзистенции, ибо экзистенция никогда не есть покой, символом которого является похороненный человек.

Что же вызывает в человеке жажду небытия или смерти? И какой смысл заложен в этом желании? Ранее говорилось о том, что однократность экзистенции вызывает в нас переживание ее ценности. Экзистенция нам представляется ценной потому, что мы живем только один раз. И все же эта однократность не открывает нам основы того, почему именно экзистенция ценна. Преходящность и невозвратимость экзистенции еще не указывают на то, почему мы должны цепляться за эту экзистенцию и не позволять ей безвозвратно пройти. В свете однократности мы еще не усматриваем содержания экзистенции, придающего ей ценность. Это содержание открывается перед нами только в жажде небытия и смерти. Если иногда мы хотим исчезнуть, если иногда мы даже тоскуем по этому исчезновению и ищем его, следовательно, мы уже переживаем свою экзистенцию как не имеющую ценности и потому стараемся избавиться от нее. Она становится для нас не только тяжкой, но и плохой, хуже небытия. Жажда смерти показывает, что мы тоскуем по экзистенции только до тех пор, пока она для нас — ценность. Утратив характер ценности, она тем самым утрачивает и нашу привязанность к ней. Голый факт экзистенции нас не пленяет. Так когда же экзистенция утрачивает свою ценность? Когда она превращается в голый факт, от которого человек хочет избавиться?

Ответ на эти вопросы содержится в обращение Иова к Богу: «Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета» (7, 16). Этим Иов хочет сказать, что ему осталась не только недолгая жизнь, которая скоро исчезнет, как исчезает наше дыхание, но что эта его жизнь стала бесконечно оскудевшей, внешне незаметной, как дыхание, а потому ничего не значащей, ничего не говорящей, а потому ни на что не оказывающей никакого влияния. Иначе говоря, экзистенция Иова отпала в чистое существование и потому обесценилась. Иов выпустил из рук свою экзистенцию. Он ее не созидает, как созидал прежде. Он не осуществляет ею своего призвания в мире. Объективная содержательная сторона его экзистенции разграблена. Ему осталась только формальная ее сторона, только само существование. Его дни лишь просто течение времени. Но так как это течение ничего не несет, так как в нем ничего не осуществляется, то оно есть ничто, следовательно, формальное, пустое течение, пустое становление, в котором ничто не становится и из которого ничего не возникает. Поэтому такое течение времени не имеет ценности и таким течением исчерпывающаяся экзистенция уже не экзистенция, но чистое существование, следовательно, голый факт, что человек есть, но уже не указание на то, для чегои почему он есть. Между тем чистое существование или голый факт этого существования человека не удовлетворяет. Этот факт он не считает никакой ценностью и поэтому жаждет от него избавиться. Формальная экзистенция с точки зрения ценности — ничто. Желание избавиться от такой экзистенции показывает, что человек может вынести жизнь только тогда, когда она ценна; а ценна она только тогда, когда содержательна, когда она — настоящая экзистенция, а не чистое существование. Существование само по себе не является никакой ценностью. Ценность — это только содержание этого существования. Когда это содержание гибнет, существование теряет ценность.

Содержание существования, которое чистое существование превращает в экзистенцию и таким образом делает его ценным, сосредоточивается и исчерпывается в смысле. Смысл есть то, что составляет ценность существования, что высвобождает это существование из форм чистого существования, делает его подлинно человеческим, а потому для человека своим и тем самым переносимым, невзирая на всевозможные его трудности. Достоевский устами великого инквизитора справедливо отметил, что «тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы»[92]. Иначе говоря, смысл это условие человеческой жизни. Человек может жить только наполненной смыслом жизнью. Когда в жизни нет смысла, она становится для человека трудной не только в психологическом или моральном отношении — такова всякая экзистенция в каждое ее мгновение, — но она становится не человеческой онтологически, следовательно, недостойной человека и потому — невыносимой. Поэтому вопрос смысла главный вопрос экзистенции. Экзистенция держится только на смысле. Гибель смысла есть конец экзистенции. Часто экзистенция человека заканчивается значительно раньше, нежели наступает физическая его смерть. Она заканчивается тогда, когда жизнь человека теряет смысл. Экзистенция, утратившая смысл, мертва, несмотря на то, что физически человек может прожить еще несколько десятилетий. Поэтому все те жизни, которые утратили смысл, мертвы. Они — не жизни, но только существования, ожидающие своего биологического природного конца, ибо духовный человеческий конец для них уже наступил. Вот почему «первый и последний» велит Ангелу Сардийской церкви написать: «знаю твои дела; ты носишь имя, будто жив, но ты мертв» (Откр. 3, 1). Человеческую экзистенцию в ее жизненности поддерживает только смысл. Только смысл освещает ее необыкновенным светом и выносит из форм чистого существования. Поэтому смысл и является основой, на которой строится вся человеческая жизнь.

Но что такое смысл сам в себе? Чем он обосновывает нашу экзистенцию, делая ее ценной и тем самым человеческой? Смысл всегда есть нечто большее, нежели существование. Смысл не вмещается в существование. Он ему придается, присоединяется к нему, вплетается в него, но из него не возникает и в нем самом не содержится. Поэтому быть, имея смысл, означает всегда больше, чем толькобыть. Быть, имея смысл, означает подчеркнуть это «большее» в своем существовании; проявить то, что ему придано; раскрыть то, что в него вплетено. Иначе говоря, смысл это осуществление определенной задачи самим нашим существованием. Мы бываем осмысленно только тогда, когда осуществляем это «нечто большее», но осуществляем не поверхностно, используя одну какую-то свою возможность или производя одно какое-нибудь действие, но — самим своим существованием. Точнее говоря, когда мы это «нечто большее» осуществляем в своем существовании, тогда мы бываем, имея смысл. Смысл есть задача, заданная нам свыше. Если мы эту задачу принимаем, если мы ее осуществляем и осуществим, тогда наше существование приобретает смысл. Но осуществить в своем существовании заданную нам задачу означает не что другое, как упорядочить наше существование в соответствии с требованиями этой задачи. Задача стоит перед нами как требование, как долг, как призвание. Склонившись перед нею, мы склоняемся не психологически и морально, но онтологически, пронизывая этой задачей все свое бытие и всю свою жизнь, в соответствии с нею преображая и свое бытие, и свою жизнь. Смысл изменяет нас самих, изменяет в самом нашем бытии. Таким образом, в глубинном смысле он есть не что другое, как отождествление себя со своим призванием. Экзистенция, как говорилось, есть призвание. Каждая экзистенция призвана. Каждой предназначена определенная задача. Поэтому каждая экзистенция должна отождествить себя с этим призванием. Каждая экзистенция должна принять это предназначение в свое существование и здесь его осуществлять. Только тогда экзистенция бывает осмысленно. Только тогда чистое существование поднимается на уровень подлинной экзистенции. И только тогда экзистенция становится ценной, такой, за которую человек держится и от которой не стремится избавиться.

Вне сомнения, человек не предназначен строго только для одной какой-нибудь задачи, как животное. Животное замкнуто в своем бытии, поэтому оно может осуществлять только одну задачу. Не будучи в состоянии ее осуществить, оно не только теряет смысл, но и свою биологическую основу и погибает. Человек, будучи существом открытым, такого предназначения не имеет. Перед ним расстилается сплошное поле задач, из которых он сам должен выбрать ту, которая им будет осуществляться как смысл его жизни. Человек сам находит свой смысл. Призвание рядом: оно для человека трансцендентно. Но человек выбирает одно, а не другое. Имея возможность выбора, человек может призвание утратить, поменять, нарушить, опровергнуть. Следовательно, человек сам находит смысл и сам может его утратить. Смысл зависит от самого человека. Будучи осуществлением его призвания и отождествлением его с этим призванием, смысл отдан в руки человека. В этом кроется глубокий трагизм человека: он может заблудиться на пути смысла, он может не найти своего призвания, может разойтись с ним, может принять не то, что ему действительно предназначено. Опасность свободы, которой отмечена вся экзистенция, подстерегает человека и на пути к своему смыслу. И здесь он не может обойтись без определенного риска, без определенной смелости, чтобы решиться, хотя и знает, что может проиграть. Но другого выхода у человека нет. Не получив от природы только одной задачи и потому не имея одного смыслового предназначения, человек оказывается на пути со многими смыслами. Этот путь величественен, но в тоже время он полон опасностей. И человек должен выбрать, должен определиться, ибо иначе он останется в чистом существовании, увидит его не ценность и будет пытаться избавиться от этого существования. Человек должен открыться своему призванию и сделать его упорядочивающим началом своего бытия. Иначе он будет жить без смысла.

Таким образом, жажда смерти показывает нам, что экзистенция ценна только тогда, когда она имеет смысл, а смысл она имеет тогда, когда она совпадает со своим призванием. Призванная экзистенция есть осмысленная экзистенция. Поэтому призвание как раз и составляет ту основу, находясь на которой человек выбирается из просто чистого существования в область подлинной экзистенции.Утрата призвания есть отпад на уровень чистого существования и тем самым утрата ценности экзистенции. Утратив призвание, человек живет без смысла и потому не может вынести такой жизни: он хотел бы не родиться или хотя бы теперь умереть. Между тем призвание выявляет все те объективные задачи, которые возникают из отношений человека с миром и с трансценденцией и которые осуществляются в его существовании. Поэтому оторванность человека от этих задач и есть соскальзывание его экзистенции в чистое существование, формальное утверждение себя, не имеющее содержания, а потому не имеющее ценности и тем самым смысла. Проклиная свой день рождения и желая себе смерти, Иов жалуется именно на то, что страдание уничтожило эти его задачи, сделав его экзистенцию всего лишь дуновением, которое никого не согревает и не оживляет. Предназначение человека перешагнуть через самого себя необычайно ярко проявляется в вопросе смысла. Экзистенция ценна только тогда, когда живет по ту сторону себя.

В этом отношении экзистенция человека, как она описана в книге Иова и как мы ее характеризуем здесь, значительно отличается от концепции экзистенции, которую мы находим в современной экзистенциальной философии. По утверждению экзистенциальной философии, экзистенция не только ценна сама по себе, но она есть наивысшая ценность. Смерть, как конец или исчезновение, здесь никогда не может быть желанной. Призывание смерти в представлении экзистенциальной философии всего лишь риторическое неистовство человека, не имеющее никакой опоры в его бытии. Такое представление возникло потому, что экзистенциальная философия экзистенцию понимает только в формальном смысле. Ее экзистенция — экзистенция без содержания. Она не имеет глубинного презназначения не только для трансценденции, но и для мира. Экзистенция не призвана, следовательно, не имеет определенного предназначения и определенной задачи, она заброшена, следовательно, вынуждена принять чуждые ей начала под видом объективного содержания. Экзистенция есть то, что остается после разрыва связей человека с миром, с его собственным телом, с его переживаниями и делами. Это чисто формальное существование, чистое — что. В смысле содержания оно — ничто. Экзистенция в современной философии того же названия, как верно заметил О. Bollnow, всему безжалостно чужда; она исключила человека из всяких отношений и сосредоточила его, совершенно изолированного, на самом себе[93]. Поэтому понятно, что в таком случае жажда смерти была бы равноценна жажде уничтожения наивысшей ценности, что выявило бы не несчастливое, но демоническое настроение человека. Приняв формальную экзистенцию, человек должен держаться на ней до конца, ибо она составляет главную его ценность и смысл. Вышеупомянутые изречения Rilke — быть здесь — это много: «здешнее важно» и «здешнее великолепно» как раз и дышат этим формальным духом экзистенции. Великолепно не творить, не предлагать и не осуществлять определенную задачу, но просто быть. Нет никакого сомнения в том, что можно создать концепцию такой экзистенции, придав ей наивысшую ценность. Но также нет никакого сомнения и в том, что реальный человек этой действительности, каким мы его видим на нашей земле, основывается не на формальной экзистенции, но на ее содержании. Жажды смерти в формальной экзистенции нет и быть не может. Между тем у конкретного человека эта жажда возникает часто. Экзистенциальная философия не заметила этой жажды или не оценила ее должным образом. Тем самым она не оценила и объективной стороны человеческого существования, которая как раз и составляет ценность и смысл экзистенции. Формальная экзистенция это экзистенция без объективного содержания, она как раз и есть то, от чего человек хочет избавиться. Она, по словам Иова, «суета» (7, 16), которая напрасно удерживает человека на земле. Жажда смерти и небытия как раз и является жаждой исчезновения такой формальной экзистенции. Экзистенциальная философия основой человека сделала то, что человек как раз и не в состоянии вынести. Иов проклинает свой день рождения не потому, что этот день отяготил его невыполнимыми объективными задачами; не потому, что этот день возложил на него слишком трудное призвание, но именно потому, что он ввел его в чисто формальное существование, оторвал от его призвания и сосредоточил только на самом себе. Существование есть только форма, которая несет объективное содержание. И человек предназначен этому содержанию также, как и этой форме. Поэтому он может желать гибели и форме, если содержание уже погибло. Если форма ничего не несет, если она становится пустой, она достойна той тьмы, которую Иов призывает на свой день рождения. Проклясть свое зачатие и рождение означает осудить формальную экзистенцию. Между тем современная экзистенциальная философия вознесла формальную экзистенцию. Она превозносит то, что Иов бранит и осуждает. То, что в этом кроется некий демонический внутренний надлом в человеке, отчетливо подсказывает наш внутренний голос. Утратив свое призвание, или, точнее, от него отказавшись, современный человек радуется своему чистому существованию, которое обретает в формальном сосредоточении на самом себе. Вне сомнения, когда бабочка вылетает из кокона, можно радоваться пустоте этого кокона. Иов этому не радуется. Он готов его сбросить, но его охотно подбирает новый человек. Бессмысленность сделать смыслом — смелый шаг. Но он требует пересоздания человека.

Однако, несмотря на то, что Иов жаждет смерти и в этой жажде ярко проявляется связь человеческой экзистенции с объективным содержанием существования, в сознании Иова еще нет ясности понимания самой смерти. Что такое смерть сама в себе? На этот вопрос Иов не может ответить четко. Иногда смерть ему представляется как переход в полное небытие, как полное исчезновение. Проклиная день своего рождения и утверждая, что для него лучше было бы совсем не родиться и тут же ожидая смерти, Иов словно хочет сказать, что смерть перенесла бы его в такое состояние, в котором он был бы нерожденным, следовательно, в небытие. Таким же настроением пронизана жалоба Иова на то, что человек невозвратно проходит словно облако, что он не возвращается из царства мертвых, не возвращается в свой дом. Та великая печаль, которая сопровождает всю эту жалобу, словно показывает, что смерть полностью уничтожает существование человека, что вызывает безутешное сожаление. Однако, с другой стороны, во многих речах Иова можно усмотреть и то, что он все же смерть переживает не как полное исчезновение, а только как переход в бессознательное состояние покоя и сна. Умерший Иов «спал бы» и ему «было бы покойно» (3, 13). В пристанище мертвых «беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах. Там узники вместе наслаждаются покоем, и не услышат криков приставника. Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего» (3, 17–19). Смерть есть распад всех земных отношений, всех связей, но она не является полным исчезновением, ибо Иов отчетливо говорит о жизни после смерти, хотя и о другой жизни, нежели здесь на земле.