Потомок древнего рода, уходящего во тьму веков, он, казалось бы, должен быть связан с родиной корнями крепкими, как корни дуба. Но вот оказывается, что он — как срезанный цветок, опущенный в воду, которому все равно, где цвести и вянуть.

В 1822-м году граф Остерман-Толстой, родственник Федора Ивановича, усадил его, 18-летнего мальчика, с собой в карету и увез заграницу, в Мюнхен. Он уехал из России мальчиком, а вернулся почти стариком. Слишком 22 года, лучшие годы жизни, провел на чужбине. «Перестает как-бы существовать для России. Самое имя его забывается». О том, что происходило с ним в эти годы, мы почти ни чего не знаем: тут пробел, провал в жизнеописании Тютчева, — то «молчание», sèlentèum, которого так хотелось ему. Там, заграницею, он женился, стал отцом семейства, овдовел, снова женился, оба раза на иностранках, не знавших ни слова по-русски, так что целые годы не слышал русской речи, наконец сам сделался «почти иностранцем» и, когда вернулся на родину, она показалась ему чужбиною.

Ах, нет, не здесь, не этот край безлюдный Был для души моей родимым краем…

Славянофил, «народнике», воспевавший «эти 6едные селенья, эту скудную природу», он даже в течении двух недель не мог ужиться в русской деревенской глуши, напр. в своем родовом поместьи Брянскаго уезда (Аксаков). Только и думал о том, как бы бежать из России.

От родины отрекается с такою же легкостью, как от поэзии. Но может быть, и за этою легкостью та же страшная тяжесть— самоубийство, саморазрушение?

«Он был совершенно чужд, в своем домашнем быту, не только православноцерковных обычаев, но даже и прямых отношений к церковно-русской стихии», — говорит Аксаков. Это значить: жил, как все русские интеллигенты «безбожники».

От языка, от родины, от веры отцов — от всего отрекается. Для чего? На этот вопрос в жизни его нет ответа, — ответ в его поэзии.

«Божественный старец», — умиляется Фет. Да, наружность Тютчева обманчива: старичок добренький, тихенький, — мухи не обидит, воды не замутить; никому зла не сделает; просидел всю жизнь в халате обломовском, хлоповском, что-то писал, бросал бумажки в огонь да вздыхал, глядя, как тлеют они:

Так грустно тлится жизнь моя…

Вся жизнь — тление, пустое или опустошенное место. Но если вглядеться в жизнь его сквозь его же поэзию, то начинает казаться, что пустое место — темная яма, и там, в темноте, колдует колдун, — и «божественное» лицо становится демоническим; начинает казаться, что не только в поэзии, но и в жизни его — колдовство, — и сам колдун заколдованный; что не только в поэзии, но и в жизни его — отрава, — и сам отравитель отравленный, «сглаженный», «порченный».

У Тургенева есть «Рассказ отца Алексея».

Сын священника, десятилетний мальчик Яков повстречался однажды в лесу с каким-то «старичком зеленым».