Душа хотела б быть звездой, Но не тогда, как в небе полуночи Сии светила, как живые очи, Глядят на сонный лир земной, — Но днем, когда, сокрытые как дымом Палящих солнечных лучей, Они, как божества, горят светлей В эфире чистом и незримом.

Быть невидимым — быть божественным; уединение — обожествление, а человек хочет быть Богом, хотя бы только во сне:

По высям творенья, как Бог, я шагал,— И мир подо мною недвижно сиял…

Слова соединяют людей, молчание уединяет. Но если не нужно соединения, то и слов не нужно. В словах — ложь:

Мысль изреченная есть ложь.

Истина — в молчании:

Молчи, скрывайся и таи И чувства, и мечты свои… Лишь жить в самом себе умей.

Вот чистейший кристалл того яда, которым все мы отравлены, — наиболее противоположная христианству заповедь не любви. Страшная заповедь — и всего страшнее то, что она не ложь: чтобы полюбить других, как себя, отдать себя другим, — надо сперва найти себя,  п о з н а т ь себя; а кто смеет сказать, что он это сделал?-

Религия молчания — Sèlentum — не ложь, а половина истины, которая без другой половины убийственнее всякой лжи.

Двумя силами движется мир человеческий, так же как стихийный: силой притяжения и силой отталкивания атомов-личностей. Из этих двух сил только одну— силу отталкивания утверждает Тютчев. Но, если бы исполнилось то, чего он хочет, то мир человеческий, так же как стихийный, распался бы в хаос.

В мире человеческом — ложь и зло, но в мире стихийном — истина и благо, — так думал он сначала.

Невозмутимый строй во всем, Созвучье полное в природе; Лишь в нашей призрачной свободе Разладь мы с нею сознаем. Откуда, как разладь возник? И отчего же в общем xopе Душа не то поет, что море, И ропщет мыслящий тростник?

Вопрос остался без ответа, но зато углубился до бесконечности, когда вопрошающий увидел, что разладе — не только между человеком и природой, но и в самой природе, что зло — в самом корне бытия, в самой сущности мира, как воли.

Не только жизнь человека, но жизнь природы — дурной сон. Как больная, мечется она в жару «огневицы» и жаждет вечного сумрака, вечной свежести небытия. Чувство жизни в теле природы, как в теле человеческом — чувство больного в ослепительно-яркий и знойный день.

Хоть свежесть утренняя веет В моих всклокоченных власах, На мне, я чую, тяготеет Вечерний зной, вчерашний прах. О, как пронзительны и дики, Как ненавистны для меня Сей шум, движенья, говор, клики Младого, пламенного дня! О, как лучи его багровы. Как жгут они мои глаза! Ночь, ночь, о, где твои покровы. Твой тихий сумрак и роса!

Свет и сумрак, зной и свежесть, — это на тысячи ладов повторяется. Недоступный сумрак, чтобы сделать свет ослепительней; недоступная свежесть, чтобы сделать зной нестерпимее.

Уж солнца раскаленный шар С главы своей земля скатила… Грудь дышет легче и вольной, Освобожденная от зноя… И сладкий трепет, как струя. По жилам пробежал природы, Как бы горячих ног ея Коснулись ключевые воды.

Но выкатится снова раскаленный шар, и снова будет зной и бред. Вся природа, как умирающий от жажды, пьет студеную воду во сне, но жажда не утоляется.

Вечный зной, вечный бред. Ни освеженья, ни забвенья — только беспамятство:

Беспамятство, как Атлас, давит сушу…