Защита творчества как этической обязанности христианина непосредственно включает в себя и за­щиту свободного мистического гнозиса от слегка овеянной мистикой аскетики катафатической теоло­гии, которая постоянно, и совершенно ошибочно, ут­верждает, что в Евангелиях о творчестве нет речи.

По мнению Бердяева, это утверждения людей, попро­сту не умеющих читать Евангелия, людей, у которых отсутствует дар правильного истолкования прочитан­ного. Этой «конвенциональной» теологии Бердяев возражает — сокровенная мысль Евангелий состоит как раз в требовании сотворения, прежде небывало­го. Ведь в Евангелиях постоянно говорится о плодах, которые дает зерно, о дарах (талантах), которые даны человеку в ожидании, что он возвратит их приумно­женными и возросшими.

Понятие творчества Бердяев в своей «Парадок­сальной этике» подвергает тончайшему анализу. Но­вое в творческом акте — не излияние уже сущест­вующей материи, и не новое расположение, и не направление в новое русло того, что уже наличеству­ет. Сущность творчества глубже всего охватывает библейско-христианский миф о сотворении мира. Важнейшее его содержание — то, что Бог создал мир из чистого Ничто, то есть из Ничто свободы, обре­таемой в бездне.

Исходя из этого первоначального деяния Творца, Бердяев делает заключение об обязанности человека к творчеству. Ведь человек, как сказано в Библии, создан Творцом по Его образу и подобию. Сходство это подтверждено еще и тем, что Бог явил себя лю­дям в образе человека — Иисуса Христа.

В отличие от божественного творчества творчест­во человека предполагает не только изначальную, не- сотворенную свободу, но и определенные дарова­ния — «данные Богом Творцом человеку творцу». Оно предполагает, далее, и то, что сотворенный мир есть «территория творчества», и в этом мире человек производит свои творческие деяния. Очень сущест­венно для бердяевской концепции его утверждение, что дары человек получает абсолютно незаслуженно. «Всякий дар — даровой и лишь даровое — дарови­то». Это даровая благодать, и достается она далеко не всегда тем, кто достоин. Поэтому нет ничего бо­лее смехотворного, чем человек, похваляющийся своей гениальностью. При известных обстоятельст­вах святой может гордиться тем, что боролся за свое совершенствование, что одержал в этой борьбе побе­ду, но гений — никогда, ни при каких обстоятельст­вах. Ему приличествует лишь благодарное удивление своему дару. Центральная идея бердяевской филосо­фии творчества — выделение в творческом акте двух уровней: внутреннего, то есть высшего, и внешне­го — низшего. Пока человек пребывает на уровне внутреннего переживания, он предстоит лишь Богу. Когда же он нисходит на внешний, низший, уровень, в земном мире его окружают люди, и он видит их лица, несущие на себе печать грехопадения. Крайне парадоксальной эта мысль становится в утверждении Бердяева, что человек, пока он предстоит перед Бо­гом, то есть находится на высшем уровне пережива­ния, еще не является «творцом». Он удостаивается только озарений, которые являются его духовному взору в виде словесных, зрительных или слуховых образов: композитор слышит будущие симфонии, ху­дожник видит картины. Преобразователь общества и гуманист ощущает зарождение новой жизни, тоску по любви и готовность на жертвы. Но все это проте­кает еще как бы перед порогом осуществления. С по­пытки осуществления и начинается нисхождение творческого духа в нижнюю, внешнюю, сферу, где человек является общественно, экономически, нацио­нально и эпохально детерминированным субъектом, пребывает во времени и пространстве. Только такой, если позволительно так выразиться, опустившийся человек и есть художник в узком смысле слова, то есть только такой человек — профессиональный мас­тер, умелец, которому человечество платит дань восхищения. Только он формирует культуру. Но культура (вот радикальнейшая идея Бердяева!) необ­ходимым образом расплачивается за свое совершен­ствование тем, что изменяет своим первоначальным интуитивным озарениям. Таким образом, Бердяев по­лагает, что существует трагическое несоответствие между пылающим огнем, в котором творцу впервые являются видения, и холодом их осуществления, подчиненного законам.

Этика творчества и проблема любви

В книге «О назначении человека. Опыт парадок­сальной этики» Бердяев называет свою этику творче­ства эротической, в отличие от средневековой подза­конной этики. «Творчество, — пишет он, — имеет глубокую и таинственную связь с полом».[59] Эти слова философа подсказывают нам и даже настоятельно обязывают нас при тщательном изучении его теории неудачи человека во всех достижениях культуры рас­смотреть ее эротологические основания. Первое, что сразу бросается в глаза, — зависимость бердяевской идеи от учения Вл. Соловьева, согласно которому любовь есть высочайшая вершина искусства, так она представлена в его книге «Смысл любви». Эта книга оказала на Бердяева влияние столь сильное, что он провозгласил ее наиважнейшим трудом своего ду­ховного предшественника, от которого сам он, впро­чем, в течение своей жизни все больше отдалялся как теоретик и как метафизик.

Со свойственной ему темпераментной манерой Бердяев в «Смысле творчества» изложение своей фи­лософии любви сопровождает пылкими и даже злоб­ными нападками на законную христианскую этику эпохи средневековья. Даже блаженному Августину, чье великое значение в истории христианства Бердяев, правда, никоим образом не умаляет, он ставит в упрек «нестерпимую низость и мещанство» пред­ставлений о любви и с негодованием пишет, что трактат Августина о поле и браке необычайно напо­минает ему пособия по скотоводству. В воззрениях других отцов церкви Бердяева раздражает недопусти­мое сочетание: с одной стороны, восхваляется девст­венность, с другой — даются подробные описания физиологических процессов. Проблема личной люб­ви и ее судеб абсолютно чужда всем авторам этих со­чинений. Они относят эту проблему к области мисти­ки либо поэзии, то есть области, которая в глазах поборников подзаконной этики всегда отчасти подоз­рительна.[60]

Взаимосвязь, которая, по мнению самого Бердяе­ва, существует между его творческой этикой и его философией любви, основана на том, что в пережи­вании любви он, как и в творчестве, различает два уровня. На высшем уровне человек слышит зов люб­ви, внимает ее музыке, на низшем — любовь его за- мутняется вожделением и в вожделении умирает. Задача подлинной любви, за которую ратует Бердя­ев, — спасти сердце любящего человека от падения в бездну греха, вожделения. Каким образом можно об­рести спасение и какова истинная любовь, которая должна переживаться под знаком андрогинного со­вершенства, Бердяев представляет себе еще менее ясно, чем Вл. Соловьев. Но можно утверждать, пожа­луй, что совершенный брак, в понимании Бердяева, не может и не должен быть ничем иным, как жени­ховством, продолжающимся в течение всей жизни, когда вожделение сублимируется, творчески возвы­шается и очищается от физиологического. Эту мысль подтверждают и высказывания Бердяева о том, что сильное сострадание любимому человеку или же сильная эротическая влюбленность способны осла­бить половую страсть. Сюда же можно отнести и за­мечания Бердяева о Кьеркегоре, который, как пишет Бердяев, правильно поступил, отказавшись от невес­ты во имя духовного творчества.

Чтобы лучше понять бердяевскую философию не­удачи, нужно рассмотреть принципиально важный экзистенциальный момент, который является для нее исходным. Судя по всем высказываниям Бердяева о любви, ему самому было знакомо лишь вожделение, унижающее человека, схожее с невоздержанностью, оставляющее чувство опустошения и скуки; кроме того, Бердяев признает чуждый и даже враждебный вожделению эрос, но он не знает исполнения любви, жаждущей воплощения и все же устремленной в не­беса. О воплощении небесного эроса, подлинной мистерии любви, Бердяев не упоминает. Прекрасна, считает он, лишь «юность любви, ее целомудрие, свежесть и новизна». Этими же словами он описыва­ет трагедию художника и философа. Любая реализа­ция высших познаний и чувств ведет к утрате ими реальности, это путь к измене и смерти.

Однако унылая отходная любви порой начинает звучать, словно гимн. Всякое человеческое творение, если оно пытается с помощью понятий охватить Бога, лишь упускает Его, любые старания уловить истину приводят лишь к осознанию ее неуловимости. Так угодно любви, так угодно искусству, так угодно познанию.

Самой страшной изменой по отношению к мисте­рии любви является, согласно Бердяеву, институт брака и семьи, ибо он поощряет вожделение и сам поощряется государством, к тому же брачный союз благословляется церковью. Любовь священна, это для Бердяева само собой разумеется, но она священ­на только как союз двух людей, заключенный в веч­ности и для вечности. Только такая любовь, снова и снова повторяет Бердяев, может быть действенным средством против порабощения и унижения челове­ка. Целомудрие в любви означает преодоление гре­ховного распадения всех существ мира. С этой мыс­лью связано также отношение Бердяева к моногамии. Требование моногамии ему кажется совершенно не­уместным в царстве подлинной любви, ведь здесь оно само собою разумеется. А в эмпирической дейст­вительности это требование неисполнимо, так как моногамия решительно не является природным зако­ном половой жизни, решительно не отвечает природе человека, и в первую очередь природе мужчины.

Все эти соображения венчает высказывание, в ко­тором они подкрепляются двумя символически ис­толкованными образами из Священного Писания — Праматери Евы и Девы Марии. На одной из особен­но эмоциональных страниц своей парадоксальной этики Бердяев признается, что, дыша горным или морским воздухом, наслаждаясь благоуханием лесов и полей, он всегда думает о рае, так как в отрадном воздухе, которым он дышит на прогулках, нет и тени вожделения. Нечто совсем иное — удовлетворение половой страсти: каждый духовный человек ощуща­ет его яд, оно напоминает о первородном грехе, из­гнании из рая и соблазнительных речах Евы. Единст­венно верная, подлинная метафизика любви не имеет ничего общего с изгнанием из рая, как раз наобо­рот — она возвращает человека в великолепный рай­ский сад. Подлинный символ христианской метафи­зики любви — Дева Мария. Культ Марии не терпит компромисса с институтом брака и семьи. Ее культ не означает отрицания пола, ведь Мария родила дитя, однако в мистерии этого рождения пол утратил всякую связь с ядом, жалом змия и грехопадением. И более того, рождение Христа Марией, сохранив­шей целомудрие также и после рождения, дает чело­веку возможность преодолеть первородный грех. В понятие «целомудрие» Бердяев вкладывает особый смысл, который объясняется формой русского слова (оно состоит из двух частей: «целый» и «мудрость»): целомудрие есть полнота целостной мудрости. Отсю­да и заключительные слова Бердяева о проблеме любви: «Любовь должна победить старую плоть пола и раскрыть новую плоть, в которой соединение двух не будет утерей девственности, т. е. целости. В этой огненной точке только и может начаться преображе­ние мира».[61]

Этика творчества и проблема искусства