Значение первой книги состоит прежде всего в кратком изложении и критике марксизма; вторая су­щественна тем, что в ней дан весьма своеобразный портрет Ленина и ярко обрисованы его российские предшественники, все еще недостаточно известные за пределами России.

Вполне понятно, что анализ классовой борьбы у Бердяева во многом обусловлен особенностями его религиозной философии. Он убежден, что классовая борьба, происходящая в политике и обществе, есть лишь отражение космической войны, волновавшей многих глубоких мыслителей — Гераклита, Якоба Бёме, Бахофена, Ницше, Достоевского и Маркса. По причине укорененности классовой борьбы в глуби­нах созданного Богом мира христиане обязаны отно­ситься к ней чрезвычайно серьезно, а не сводить ее, обесценивая, к пролетарским агитационным лозун­гам, как принято у классовых бойцов буржуазии. «Разоблачать и обнажать самые низкие грехи и ужас­нейшие болезни нашей жизни христианство должно без страха и промедления». Следствием этого мета­физического взгляда на понятие классовой борьбы у Бердяева является высокая оценка Карла Маркса — мыслителя, который о противоборстве иррациональ­ных, темных сил истории знал больше, чем его со­временники, либеральные демократы. К сожалению, Маркс не только враждовал со своей эпохой, но и по­собничал ей, так как не чувствовал, что иррациональ­ные силы нельзя обуздать с помощью рационализма, что нельзя втиснуть исторические процессы в теоре­тическую схему, как попытался он сделать, создав социально-философское учение диалектического материализма. Ошибка Маркса, как удачно сформу­лировал Бердяев, состоит в том, что «рационалисти­ческие силы своей эпохи он считал высшими катего­риями мирового исторического процесса».

Рационализм Маркса — философа создал почти непреодолимые трудности для Маркса — политика и вождя рабочих. Мыслитель Маркс должен был, разу­меется, быть убежденным релятивистом: если всякая истина — лишь надстройка над экономической си­туацией, то абсолютной истины быть не может. Но политику Марксу нужна именно абсолютная истина, и в качестве таковой он предложил пролетариату свою теорию классовой борьбы. Явное противоречие этой двойной бухгалтерии вполне очевидно. Но в чем его корни? — спрашивает Бердяев.

В поисках ответа на этот вопрос он углубляет свою интерпретацию Маркса. Если оставаться на почве материалистической философии истории, пи­шет Бердяев, от поисков ответа нужно сразу отка­заться. Но самая необходимость отказа и представля­ется ему доказательством того, что в марксизме есть религиозно-метафизический слой, вера, которая, с одной стороны, исключает возможность логического доведения до конца марксистской историософии, а с другой стороны, не только допускает, но букваль­но требует ее религиозного истолкования. Почему Маркс воспринял и осмыслил как абсолютную исти­ну то, что ему открылось подобно «свету во тьме» (Бердяев неспроста прибегает к цитате из Библии), объясняется его убеждением: откровение дано ему не лично как человеку, а как глашатаю и вождю обще­ственного класса, который призван сломить классо­вую структуру общества и освободить человечество от тысячелетнего экономического порабощения. Все прочие классы, согласно этому учению, которое Бер­дяев считает марксистским, так или иначе заражены грехом эксплуатации и, следовательно, далеки от ис­тины. Пролетариат же — единственный класс, не за­тронутый этим грехом. Он лишен средств производ­ства и потому находится вне заколдованного круга взаимной эксплуатации, он призван подготовить ос­вобождение человечества. Таким образом, свобода от социального первородного греха составляет предпо­сылку, необходимую для познания истины, и проле­тариат есть носитель абсолютной истины. Это оправ­дание несостоятельной в пределах диалектического материализма идеи абсолютной истины Бердяев из­лагает в таком стиле, что невозможно понять, осозна­ет ли он сам, что эта интерпретация марксизма пред­полагает мотивы, под которыми Маркс никогда бы не подписался. Невнятность усугубляется еще и тем, что Бердяев приписывает марксизму два в корне различных понимания пролетариата. Это и эмпири­чески существующий рабочий класс, и движущая сила спасения мира. «Марксизм есть не только уче­ние исторического... материализма... марксизм есть также учение об избавлении, о мессианском призва­нии пролетариата», который должен «устроить на земле царство справедливости» и стать «новым Израилем», спасителем и избавителем страждущего человечества.

Безусловно, справедливо предположение Бердяе­ва, что у Карла Маркса вера его предков в избран­ность народа Израиля стала бессознательной верой в избранность пролетариата и приобрела черты мес­сианизма. Однако Маркс никогда не согласился бы с бердяевским двояким пониманием пролетариата, ведь политическая активность Маркса основывалась как раз на утверждении слитности обоих начал, на невозможности отрицать наличие у эмпирического рабочего класса мессианского начала.

В каком затруднении оказался бы Маркс, взду­май он принять учение Бердяева о двух типах про­летариата, можно вообразить себе, если познако­миться с характеристикой, которую Бердяев дает эмпирическому пролетариату: все сепаратистские тенденции классов, все стремления к изоляции, к исключительности и самоутверждению за счет дру­гих групп — зло, которое надлежит искоренить. Пролетариат как эмпирический класс здесь не явля­ется исключением. В его мировоззрении есть песси­мистический оттенок. Пролетариат не верит в чело­века, он верит в экономический строй, который механически превращает людей в безгрешные суще­ства. Но превращенные таким образом люди оста­нутся весьма далекими от мессианского идеального образа пролетариата.

«Воинствующий духоборческий материализм ком­мунизма, — завершает Бердяев свои размышле­ния, — ложная направленность духа... ложное миро­созерцание, отрицающее дух и свободу», которое «ведет к роковым результатам».[62] Таков бердяевский образ марксизма-ленинизма.

Отношение Ленина к Марксу

Разрыв между пролетариатом — эмпирически су­ществующим рабочим классом и пролетариатом — имманентным субъектом, призванным освободить мир, то есть разрыв, который Бердяев обнаруживает в учении марксизма, у Ленина упоминается глухо, поскольку его совершенно не интересовал эмпириче­ский пролетариат. Бердяев не без симпатии пишет о том, как Ленин высмеивал социал-демократов, наде­явшихся, что освобождение настанет благодаря спон­танному развитию капиталистической экономики. Он одобряет Ленина за его требование не диктатуры пролетариата, то есть класса, а диктатуры идеи, кото­рую он сформулировал так широко, что она охватила и все крестьянство. Ленинский миф о пролетариате получил тем самым гораздо более широкую, а также и более реальную базу, чем та, которую требовали присяжные марксисты из числа русских социал-де- мократов. В мышлении Ленина пролетариат как бы отождествляется со всем русским народом, пролетар­ское мессианство — с мессианством русским. Чтобы поддержать свой миф о революции «рабочих и кре­стьян», партия запретила любые высказывания о про­тивоположности интересов рабочих и крестьянства. Бердяев хорошо понимал, что эта концепция про­тиворечит всем экономическим и социальным струк­турам России. В книге «Истоки и смысл русского коммунизма» он настойчиво подчеркивает, что боль­шевизму приходилось вести постоянную войну про­тив крестьянства, которое было переосмыслено как революционный класс; в этой войне применялись жестокие средства. Но Бердяев высоко ценит миф как одну из основных категорий творческой этики, а зна­чит, он не смущается этим обстоятельством, а равно и тем, что на всех знаменах большевиков начертан ло­зунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

Странное на первый взгляд, но, с известными ого­ворками, по-видимому, правильное понимание Бер­дяевым этой проблемы можно объяснить тем, что он считал русский интернационализм сугубо националь­ным явлением, ведь писатели и публицисты прошло­го не раз отмечали, что у столицы России, Петербур­га, расположенного близ границ империи, больше сходства с Западной Европой, чем с настоящей Рос­сией. Свою мысль о национальном характере русско­го интернационализма Бердяев не развил, что вполне соответствует стилю его философствования. Но, надо полагать, мы не ошибемся, если допустим, что ле­нинскую идеологию, ее сущность, Бердяев понимает не как партийную доктрину, а как мировоззрение русского народа. В пользу этого предположения го­ворит и мнение Бердяева, что участие еврейства в русской революции объясняется в первую очередь тем, что мессианство есть прирожденная черта как русских, так и евреев. Однако мессианство евреев — не партийная доктрина, а задача, возложенная на ев­рейский народ Богом.

Политической реализацией мифа о пролетариа­те — силе, спасающей мир, — Бердяев считал лич­ную диктатуру, которую создал и проводил в жизнь Ленин. По мнению Бердяева, Ленину удалось утвер­дить свою власть потому, что в его лице сошлись две великие линии исторической традиции России: тра­диция русской власти, со всеми свойственными ей деспотическими проявлениями, и традиция русской интеллигенции с ее мечтой о свободе. Победу, одер­жанную Лениным над либерально-демократическими направлениями социализма, Бердяев объясняет тем, что эти направления не имели ни воли к власти, ни понимания государства. Это позволяет Бердяеву рас­сматривать большевизм как некое продолжение двух периодов российского империализма: первый пери­од — Московское царство, создателем которого был прежде всего Иван IV Грозный, второй — Петров­ская империя. В большевизме, основанном на силь­ной вере, ему виделась традиция, идущая от Москов­ского царства. Сколько бы ни толковали большевики о том, что формирующим принципом будущего го­сударства является наука, подлинную сущность большевизма составляет не рациональная наука, ут­верждает Бердяев, а абстрактное иррациональное науковерие, из которого выросла не новая форма мо­сковской теократии, а абсолютно враждебная Богу идеократия.

Со вторым проявлением русского стремления к власти, Петровской империей, большевизм связан своей радикальной обращенностью в сторону Запада, с его рационалистическим мышлением и волей к вла­сти. Пушкин, воспевший Петра Великого, видел сущ­ность. Петровских реформ в том, что благодаря им было отворено окно в Европу. Большевизм значи­тельно расширил вид из этого окна, несмотря на то что западники-большевики яростно враждовали с ка­питалистической демократической Европой. Бердяев отнюдь не умаляет зла, составляющего сущность большевизма, но в то же время пытается видеть в нем наследие Московского царства.

Эта чрезмерно высокая оценка большевизма, при которой игнорируются абсолютно все течения рос­сийского освободительного движения (достаточно напомнить хотя бы о борьбе изгнанника Курбского, его переписке с Иваном Грозным, или о Новгород­ской демократической народной республике XI века, об освободительной борьбе враждебных марксизму русских социалистов на рубеже XIX и XX веков), приводит к тому, что вся история России Бердяевым принижается и рассматривается как предыстория большевизма.

Этой переоценке большевизма соответствует и стилизованная переоценка Ленина. Бердяев, в отличие от старых соратников большевистского вождя, а также и нейтральных свидетелей его возвышения, пишет, что у Ленина «было много благодушия», что он «любил животных», «любил шутить и смеяться, трогательно заботился о матери своей жены». В каче­стве аргумента, весьма двусмысленного, в пользу ле­нинского благодушия Бердяев ссылается на то, что Ленин «не любил, когда ему жаловались на жестоко­сти Чека, говорил, что это не его дело». Но ведь го­ворил так Ленин в то время, когда ничто не могло происходить против его воли. Впрочем, этот портрет Ленина, относящийся к 1918 году, не остается без из­менений. Перевернув несколько страниц, мы видим совсем другое изображение — противоположное. Те­перь Бердяев констатирует, что «исключительная одержимость одной идеей привела к страшному су­жению сознания» и к нравственному перерождению, к допущению в политической борьбе совершенно безнравственных средств в борьбе». Читатель задает­ся вопросом: почему же такой вот на редкость благо­душный человек превратился в жестокого диктатора? Бердяев отвечает: таково следствие ленинского вос­хищения марксизмом, а также политического темпе­рамента: «...став одержимым максималистической революционной идеей, он... потерял непосредствен­ное различие между добром и злом...» Воистину не­понятное объяснение, если учесть, что в 1918 году Ленину было уже 48 лет и он, еще в 1902—1903 го­дах организовавший большевистскую партию, как всесильный диктатор держал в своих руках все браз­ды правления в годы кровавой революции.