В связи с персоналистской этикой Бердяева еще более невразумительно его представление о Ленине как о величайшей личности своего времени: «Роль Ленина, — пишет он, — есть замечательная демонст­рация роли личности в исторических событиях». Это непонятно потому, что в одном из своих важнейших трудов — «О назначении человека», вышедшем за шесть лет до появления книги «Истоки и смысл рус­ского коммунизма», Бердяев подробно исследовал понятие личности и самым отчетливым образом противопоставил его понятиям индивидуума и инди­видуализма. Он пишет: «Индивидуум порожден био­логическим родовым процессом. Индивидуум рожда­ется и умирает. Личность же не рождается, она творится Богом. <...> Личность есть целостность и единство, обладающие безусловной и вечной ценно­стью. <...> Личность есть ценность, стоящая выше государства, нации, человеческого рода... и она, в сущности, не входит в этот ряд». Это понимание личности полностью совпадает с той мыслью, что всюду, где творится зло, где применяется власть, то есть в первую очередь в государстве, личность вооб­ще не действует. Как же теперь, опираясь на эту важ­нейшую мысль, понимать заявление, что Ленин, чьи великие деяния, все до единого, были деяниями вла­сти и осуществлялись в борьбе против инакомысля­щих граждан государства, — личность, образ Божий, носитель высших духовных и вечных ценностей? Ведь все явления духа он понимал лишь как над­стройку над экономической ситуацией, а веру демо­кратов и попов в «боженьку» в каком-то из писем Горькому назвал труположством! Конечно, не стоило бы далее педантически разбирать жуткую путаницу бердяевской терминологии, если бы не упреки, очень часто встречающиеся в критических отзывах о его книгах. Бердяева упрекают в том, что он проводит нечетко, а по большей части и вообще не проводит различий между своими противоречивыми катего­риями.

Чтобы понять противоречивость бердяевской фи­лософии, нужно вспомнить его собственные слова: законы логики — это болезнь бытия. Отсюда и его убеждение, что всеобъемлющее, целостное, взаимо­проникающее во всех своих частях бытие невозмож­но охватить с помощью логики, то есть рациональ­ного мышления. Знаменитые строки из стихотворе­ния Тютчева «Silentium!» — «Мысль изреченная есть ложь» — не менее близки к бердяевскому опре­делению логики, чем высказывание славянофила Киреевского: логическая ясность и острота мысли доказывают, во-первых, ее незрелость, а во-вторых, побуждают к возражению. Ведь ясные мысли, обла­дая доказательностью, стремятся убедить в своей правоте того, кто мыслит иначе, принудить его от­казаться от воззрений, которые он полагает пра­вильными, и усвоить чужой урок. Если с этих сооб­ражений снять их парадоксальные одежды, окажет­ся, что все они восходят, в конечном счете, к coincidentia oppositorum[63] великого Николая Кузан- ского, чье наследие сыграло немаловажную роль в развитии русской философии и нашло наиболее зна­чительное отражение в философской системе Симо­на Франка. К теориям Бердяева, ориентированным на негативную теологию, следует отнести и его мысль о том, что мир — это храм, исполненный бо­жественного духа, но в то же время — и враждебная Богу тюрьма, и, далее, мысль, что человеческая сво­бода есть подлинное средоточие человека — творе­ния Бога, но в то же время она является силой, кото­рая не создана Богом.

Несообразности, допущенные в характеристике Ленина, не имеют отношения к этим теориям, они возникли по другим причинам, что я подчеркнул, анализируя бердяевское понятие символа. Тот, кто хотя бы раз видел Бердяева в полемической баталии, непременно заметил бы, что он буквально на одном дыхании произносит термины, принадлежащие со­вершенно различным терминологическим системам.

То он говорит о своих собственных, им самим выра­ботанных понятиях, имеющих характер личных сим­волов, то использует отжившие понятия своих оппо­нентов, даже не отдавая себе в том отчета. Эта двойственность его манеры выражаться характерна и для книг и статей Бердяева. Если не принимать в рас­чет эту двоякость бердяевского мышления, нельзя составить правильного представления о его мирови- дении. К правильному представлению о нем можно прийти, только если используемые Бердяевым слова и термины, связанные с той или иной ситуацией и взятые им из обыденного языка, сориентировать с конститутивной антиномичностью его экзистенци­ально обусловленных символов-понятий. Без этого окончательно и безнадежно запутываешься.

Как известно, Каутский провозгласил, что боль­шевизм — это азиатский социализм. Он хотел ска­зать, конечно, только то, что ленинское учение и ле­нинская политика столь же чужды Западу, как и очень многое азиатское, свойственное России. Запад­ноевропейские мыслители, впрочем, задолго до Каут­ского пришли к выводу, что культура России — ази­атская. Многое из написанного Бердяевым о Ленине и ленинизме Каутский мог бы не без основания счесть подтверждением своего взгляда. Антиевро­пейский характер ленинизма подтверждается также деятельностью двух малоизвестных в Европе лиц, ко­торых Бердяев называет предшественниками Ленина. Это Петр Ткачев (родился в 1870 году в семье поме­щика на Севере России) и Сергей Нечаев, точно опи­санный и глубоко изученный Достоевским в романе «Бесы» (в образе Петра Верховенского).

Ткачев был «больше, чем Маркс и Энгельс, он был предшественником Ленина» — таково важное утверждение Бердяева. Свое понимание социальной структуры России и возможной лишь в России ре­волюции Ткачев весьма убедительно изложил в 1875 году в письме к Энгельсу. Он первым увидел, что массовая организация российского пролетариата определенно невозможна по причине слабого разви­тия капитализма в России. Революция, которая про­изойдет в будущем, будет не столкновением проле­тариата с буржуазией, подобно тому, какое уже подготавливалось в Западной Европе, считает Тка­чев, в ней разрешится веками назревавший конфликт между порабощенным народом и деспотическим пра­вительством. В качестве субъекта революции он на­зывает отнюдь не большинство, а меньшинство, группу заговорщиков, профессиональных револю­ционеров. Чуждым марксизму надо признать убежде­ние Ткачева — хотя он и величал себя первым рос­сийским марксистом, — что Россия в своем развитии минует капиталистическую демократическую фазу и реакционная монархия сразу превратится в свобод­ную коммунистическую страну. Эти взгляды Ткачев проповедовал в журнале «Alarm», который издавал в Женеве в 1875—1881 годах.

Другой предшественник Ленина, С. Нечаев, — не теоретик, а практик революции и агитатор, отмечает Бердяев, и затем подчеркивает, что Нечаев был абсо­лютно аморальным типом, не останавливавшимся ни перед каким преступлением и считавшим вполне есте­ственным для революционера применение обмана, грабежа и кровавого террора. Руками одного члена партии Нечаев совершил убийство другого товарища, который часто ему возражал. По его мнению, профес­сиональный революционер лишен каких бы то ни было привязанностей — к отцу и матери, к жене и ре­бенку, у него нет, разумеется, и никаких моральных обязательств. Его долг — служить революции и быть постоянно готовым к смерти, а за это ему дано право устранять любого, кто встанет на его пути.

Сила внушения у Нечаева была уникальная. Нахо­дясь в одиночном заключении в Петропавловской крепости, он сумел переманить своих охранников на сторону революции и даже убедил их передавать от него политические приказы подпольным террористи­ческим организациям.

Отношение Бердяева к этим двум революционе­рам, пожалуй, еще двусмысленнее, чем к Ленину. Оно варьирует от восхищения до презрения, от за­чарованное™ до ужаса. Иной раз зачарованность сильнее, чем следовало бы. Если учесть, что Нечаев в своем «Революционном катехизисе» призывает к борьбе с Богом, ликвидации монастырей, освобож­дению женщины от рабства супружества, к воспита­нию детей силами государства, то просто диву да­ешься, обнаружив, что Бердяев называет этот «катехизис» книгой своеобразного аскетизма, руко­водством к «духовной жизни» революционера. Ни о какой духовности в бердяевском понимании, то есть ни о каком трансцендентном мире у этих предшест­венников Ленина решительно речи нет и быть не может.

Личность как важнейшая основа социальной этики Бердяева

В большинстве своих сочинений Бердяев подроб­но занимался исследованием большевистской рево­люции и диалектического материализма в его пони­мании, во-первых, Марксом и Энгельсом, во-вто- рых — Лениным. Тем не менее основательно продуманной и применимой на практике политиче­ской теории у него нет. Государственным деятелям и политикам его книги не дадут полезного совета. Не­применимость любых государственных, обществен­ных и экономических идей Бердяева связана с его философией неудачи, с парадоксальным тезисом о том, что человек как творение Божие скорей всего достигнет совершенства, если потерпит неудачу как творец в какой бы то ни было области.

Теория неудачи никоим образом не ограничива­ется уже рассмотренными нами областями куль­туры — искусством, философией и наукой. Бердяев относит ее и к социально-политической и даже эко­номической области. Отсюда, однако, проистекают большие сложности, ибо неудача художника за­трагивает лишь его самого и более или менее узкий круг его сторонников. Меж тем неудача государст­венного деятеля или политического вождя может ввергнуть в страшные несчастья целый народ, а при определенных обстоятельствах — и не один, а мно­гие, как это и было, например, в случае с Керенским и его неудачами в политике. Как ни странно, этого отличия Бердяев не разглядел с достаточной ясно­стью.

Положительный смысл эстетики неудачи следует в первую очередь из того, что Бердяев трактует ее также и как «эсхатологическую мораль». Всякое мо­ральное действие, считает он, имеет своей целью раз­рыв с земным миром, разоблачение его неустройства и греховности и — именно в этом и заключается эс­хатологический аспект бердяевской этики — конец мира сего. Но так как коллективные действия госу­дарства, общества и экономики коренятся в решени­ях и поступках отдельных людей, то само собою ра­зумеется, что и люди, коль скоро им свойственны моральные побуждения, свои усилия направляют к конечной цели — к концу мира.

Чтобы правильно понять смысл бердяевской эти­ки, нужно вспомнить его концепцию, согласно кото­рой дух, сознаваемый и ощущаемый человеком в глубинах своего «я», тождествен всему бытию, какое есть в мире, и что представления об ином, отдельном от человека бытии произвольны и иллюзорны. Иллю­зорное бытие, то есть мир, в котором мы живем, воз­никает, по мысли Бердяева, вследствие греховного распада исконного единства духа и бытия. Бытие как бы изгоняется из человеческого «я», поэтому дух превращается в субъекта, а изгнанное бытие — в объективированный, мнимый мир.