С этим вопросом и с такими условиями его ре­шения Степун вошел в богоискательское русло Серебря­ного века, уверенного в том, что последним оправданием культуры является Он, Творец, Бог. Очередная задача философии, пояснял Степун как инициатор «Логоса», за­ключается в том, чтобы дать положительный ответ на вопрос о присутствии в мире Последней Истины.[13]

Анализируя развитие европейской философии со времени Канта, он находит, что к Абсолюту она еще и не подступилась: Абсолют все еще находится за гори­зонтом философского сознания. Нужно принципиально по-иному начинать философию. Первичной ступенью философского постижения Последней Истины нужно признать «до-научное, до-философское, сырое, аморф­ное переживание», в котором мы впервые встречаемся с жизнью, с «жизненным началом целостного конкретно­го синтетизма». В дальнейшем Степун видит, что дей­ствительность как переживание и переживание как действительность не могут быть «исчерпаны» в поня­тии, не могут в полноте своей быть объектом нашего знания, но они только и есть та почва, на которой про­израстают философия и иные формы культуры. Усилия вникнуть в ее природу, «стремление поймать неулови­мое» без надежды «свершить это уловление» — вот за­дача философа.

Однако разум не совсем уж бессилен перед действи­тельностью как переживанием. Философия, создаваемая как система, может включить в себя то, что системати­ческим не является: «Понятие алогичного есть понятие логики. Понятие иррационального есть понятие рацио­нальное». Все это говорит о возможности для филосо­фии «поймать» переживание «в ряде отрицательных су­ждений», но тогда «определение понятия переживания возможно лишь как завершение исчерпывающей фило­софской системы, а не как начало ее».[14] Проще говоря, чтобы узнать переживание, нужно построить систему философского знания, которая собою исчерпала бы все, что может быть определено и что, следовательно, пере­живанием не является; только по получении такого зна­ния мы сможем приблизиться к адекватному понятию переживания. Система нужна, система! Можно прокри­чать по-другому: «Культура нужна, культура! И только на ее вершинах можно увидеть Абсолют!»

Началом философии, которая в конце концов при­звана дать определение Абсолюта как конкретной цен­ности, становится феноменологическая дескрипция, ко­торая предстает последовательностью тщательно фик­сируемых ступеней самоанализа.

В переживании Степун выявил три фазы: начало, ха­рактеризуемое пассивностью Я, лишь воспринимающе­го различные содержания; конец, когда Я активно обра­щается к пережитому в попытках понять; середину, где Я и мир поглощены в едином и беспамятном пережива­нии, в котором умирают звуки и блекнут краски. Это и есть, собственно, переживание, центральная сфера духа, «где закон совмещения может быть возвышен до абсо­лютного принципа, где ничто как первое не исключает иного как следующего, где действительно возможна аб­солютная полнота и воистину осуществимо единство духа».[15]

В «логически индифферентном переживании» Сте­пун усматривает две его интенции, устремленности: к полюсу жизни и к полюсу творчества. В первом случае само переживание «свертывается в один познаватель­но-нерасчлененный темный центр»[16] и личность прихо­дит к забвению собственной определенности в мистиче­ском начале жизни. Переживание подобного рода «зна­менуется» понятием «положительного всеединства». Во втором случае, стремясь к самопостижению, к самодиф­ференциации, переживание раскалывается на части, ка­ждая из которых «оказывается в состоянии стать в по­ложение субъекта, постигающего все остальные части его как данные ему объекты».[17] Оно знаменуется поня­тием «творчества»; его гносеологической базой стано­вится субъект-объектный дуализм, характерный для культуры во всех ее формах. К слову: Степун упорно применяет термин «знаменуется» — «знаменуется по­нятием». Но если понятие знаменует, то оно уже ста­новится чем-то иным, чем понятие, — знаком, симво­лом. Таким образом, творец создает либо ценности со­стояния, либо предметные ценности. Первые — это ценности внутренней организации жизни личности, вторые — объективированные ценности: формы соци­альной организации, научно-философские и эстетиче- ски-гносеологические или ценности науки и научной философии, а также искусства и символическо-метафи- зической философии. В этом ряду первые созданы ме­ханизмом дискурса и отлиты в форме понятия, вторые создаются интуицией и обретают форму художествен­ного образа.

Но где сказалась гносеологическая осторожность Степуна, так это в его нежелании приписать метафизи­ческий смысл переживанию и его категориальному оформлению. Абсолют дан в переживании, пережива­ние «расцветает» («знаменуется»), символизируется ка­тегориями; они же как-то улавливают его содержа­ние — не более. Вопрос о действительном содержании Абсолюта — это не вопрос теоретического решения, а вопрос выбора, производимого «безраздельностью че­ловеческого духа». Степун делает выбор в пользу пере­живания жизни, приписав ему настолько большую глу­бину и значимость, что назвал это переживанием Бога.

Он пояснил: «...отождествление Жизни и Бога является как бы мистическим a priori всего моего раскрытия ми­росозерцательного значения понятий Жизни и творче­ства».[18]

Итак, творчество и осуществление предметных цен­ностей сопровождаются «умерщвлением» положитель­ной множественности жизни. Напротив, чем основа­тельнее человек утверждается в ценности состояния, создавая некую душевно-духовную гармонию, тем ме­нее он может быть творцом предметных ценностей, ибо всякое творчество выступает неизбежным ограничени­ем, «втискиванием» переживания в границы самодов­леющих областей творчества; он вынужден изменить «соборной целостности» своего духа просто потому, что «...ни одна объективно-обязательная ценность не может вместить в имманентной сфере своей всю глуби­ну тех антиномий, которыми жив человек как единый: антиномии ограничивающего разума и безграничной фантазии, автономного этического начала, жаждущего подвигом личной воли спасти весь мир, и религиозная жажда спастись от мира волею Божьей. То, что в шкале ценностей состояния нам известно как любовь и синтез, преломляясь во вторичной шкале необъективированных ценностей положения, становится бредом и хаосом».[19]Тем более невозможно адекватное воплощение наибо­лее глубинных, мистических слоев личности. Принци­пиально не могут быть воплощены религиозные пере­живания, которые, будучи ценностями состояния, не могут перейти в предметные ценности: «Ничего иного, кроме новой метафизической системы, какого-либо нравственного подвига или великого художественного произведения, не способен породить ни один религиоз­ный гений».[20] Он хватается за чужие средства — фило­софа, художника, моралиста и строит на чужой терри­тории. Человек всегда глубже своего творчества, и по­этому победа жизни над культурой ведет к культурной безобразности или даже безобразности.

Противоречие жизни и культуры — это одновремен­но противоречие Бога и творчества, и, казалось бы, можно было делать вывод о богоборческой природе творчества. Степун этого не делает; напротив, он утвер­ждает, что «творя, человек покорно свершает свое под­линно человеческое, т. е. указанное ему самим Богом дело».[21] Таковым является построение всеединства мира в формах культуры. Вообще-то такая задача неисполни­ма по определению, хотя постоянно выдвигается самой жизнью. Степун находит возможным говорить о поло­жительном религиозном значении творчества: «Религи­озная правда всякого творения заключается не в том, что оно утверждает, что Бог в нем, но лишь в том, что оно видит и верит, что там, где оно стоит, Бога нет».[22]Человек богат и нищ одновременно, и чем более он ста­новится богаче в культуре и культурой, тем острее чув­ствует он свою тоску по Богу. Вечное культуротворче- ство становится вечным богоискательством: «Лишь иссквозив все свое творчество и все творения свои последнею религиозною тоскою, может человечество оправдать творческий подвиг свой».[23] Оттого главная сущность мировоззрения заключена в учении «о неус­танном свершении человеком его пути к Богу высшему принципу и идеалу», а любая серьезно изживаемая жизнь «идет под знаком религиозного совершенствова­ния».[24]

Путь творчества — страдальческий путь. Непосред­ственное постижение Бога запрещает творческий акт, но творческий акт удаляет творца от постижения Бога: «в невозможности слить воедино оба эти устремле­ния — величайшие страдания человека, в этом страда­нии — последняя правда его религиозной жизни».[25] Что и говорить, конструкция складывается не просто безра­достная, а вполне трагическая.

Первая мировая война, русская революция, личное участие Степуна в грозных событиях положили начало более глубокому осмыслению его в целом уже сложив­шегося мировоззрения. Во-первых, с пугающей очевид­ностью он еще раз убедился, что разум совершенно не­состоятелен перед жизнью и что, даже только отказав­шись от разума, войдя в какое-то его безумное измерение, можно привести его в соответствие с жиз­нью. Во-вторых, если раньше его христианство было скорее фактом культуры человечества и психологии че­ловека, то теперь, спасаясь от безумия мира, он входит в христианство как под покровительство живого Бога, Сына Божьего, Иисуса Христа.

Для Степуна масштабы войны и революции представ­ляются настолько несоизмеримыми с жизнью людей, что все события кажутся ему какой-то трагедией, происходя­щей «по ту сторону всех человеческих различий, прежде всего по ту сторону добра и зла». Происходит взрыв всех и всяческих смыслов, таких удобных в спокойные времена, что понять этот процесс возможно только в случае верховного и последнего признания человеческо­го разума неразумным.

Такое видение приходит к Степуну на полях миро­вой войны. Он пишет жене, как его орудие, выдвигаясь на позиции, едет по трупам убитых австрийцев, и вос­клицает: «Ну, скажи мне, ради Бога, разве это можно видеть и не сойти с ума? Оказывается, что можно, и можно не только не сойти с ума, можно гораздо боль­ше, можно в тот же день есть, пить, спать и даже ниче­го не видеть во сне».[26] В другое время и в другом месте после разрывов, ран, смертей Степун вместе с товари­щами удобно устраивается в одном из фольварков: «Все это совсем хорошо и даже уютно. Так всегда чув­ствуется, пока душа как бы имманентна войне».