Стефан Цвейг. Эразм Роттердамский[381]

Затем я отправился в страну, о которой мне рассказывали, будто бы там не раздаются стоны бедных и поверженных жизнью. Там все силы отданы для того, чтобы зажечь свет истины, справедливости и разума. Там одержана победа над золотом, металлом Антихриста. Там к жизни каждого человека питают естественное уважение, и каждая жизнь священна.

И вот я пришел в столицу этой страны. Это древний город, прекрасный просторный город с сотнями старинных церквей. Когда смотришь на него сверху, то видны широкие, зеленого цвета купола, как громадные, разбросанные там и сям драгоценные камни. Кажется, что каждое столетие завещало этому городу свой драгоценный камень.

Я входил в церкви, увенчанные куполами, и видел: во многих из них перестали служить молебны, с колоколен сняли колокола, с внутренних стен и с куполов — кресты.

— Мы прикончили Бога, — говорил мне то один, то другой, — такое не всякому по силам. Мы отменили богатство, золото, царя, палачей, но не только. Мы дочиста вымели с небес всю ту нечисть, которая скопилась там на протяжении истории. Теперь земля чиста, а небеса пусты.

И действительно, они это сделали. Они вооружились двумя метлами, одну они взяли, чтобы вымести сор с земли, другую — чтобы навести чистоту на небе. Своим метлам они даже дали имена. Одну метлу назвали «революция», другой же метле дали имя «человеческий разум».

Но в стране оставалось еще много людей, которые были не согласны с метлами или по крайней мере с одной из них. Люди видели, что на земле становится чище, но видеть небеса они не могли и потому особенно не доверяли метле под названием «человеческий разум».

«Возможно, вы умеете пользоваться своим разумом лучше, чем мы своим, — говорили подметальщикам верующие. — Но разве вы не знаете, что кроме человеческого разума существует еще иной, божественный, и по сравнению с ним ваш собственный разум, сколь бы велик он ни был, так же бессилен, как и наш, скудный и жалкий. Вы верите, что вы знаете, мы же — просто верим».

«Допустим, этот высший божественный разум, о котором вы говорите, действительно существует, — возражали подметальщики. — Даже и тогда мы не должны были бы его признавать. Ибо, вспомните, не на этот ли непознаваемый божественный разум всегда ссылались наши общие угнетатели, не его ли именем они нас угнетали?»

«Да, это мы признаем, — сказали умнейшие из верующих. — То был грех угнетателей, дерзостно утверждавших, будто бы они одни знают намерения божественной воли, а мы — нет. Но пусть бы и было у них такое знание; ведь угнетение было бы тогда двойным грехом. Ибо, как ни мало нам известно, каждый верующий твердо знает одно: Бог не хочет угнетения. Мы сами виноваты, что поверили нашим угнетателям. Это наша вина, мы ее признаем. Ваша же вина — в отрицании того, о чем вы не можете сказать достоверно, существует оно или нет. Знаете ли вы, что было до вашего рождения и что будет после вашей смерти? Приходилось ли вам говорить с теми, кто уже умер, или с теми, кто еще не родился?»

Подметальщики на это отвечали: «Если бы у нас и была возможность расспросить умерших или не рожденных, мы и тогда не стали бы этого делать. У нас слишком много забот с живыми людьми, несчастными и страдающими. У нас не так много времени, как у вас. Мы придерживаемся принципа «Религия — опиум для народа».

«Ну что же, — сказали умнейшие из верующих, — если у вас нет времени, мы подождем. У нас время есть. У нас есть время до конца времен». И верующие ушли молиться.

Но их не оставили в покое. Именно те, кто утверждал, будто бы им некогда разговаривать с мертвыми, находили достаточно времени для того, чтобы препятствовать верующим. Над образом Богородицы, украшавшим один из входов во дворец подметальщиков, они написали изречение своего пророка: «Религия — опиум для народа!» Какие слова! Бессмысленные, как все лозунги, обнаруживающие способность овладевать человеческим слухом, подобно мелодии шлягера. И столь же далекие от мудрости, как уличные куплеты от музыки. Такую фразу ничего не стоит вывернуть наизнанку, подобно тому как уличный куплет можно спеть наоборот, от конца к началу, и музыкальный смысл от этого ничуть не изменится. Слова, составляющие подобные фразы, имеют не самостоятельное, а лишь прикладное значение. Совсем как звуки в мелодии шлягера. Такие фразы легко поддаются преобразованию и могут приобретать прямо противоположный смысл. Можно было бы, например, сказать: безверие — опиум для народа. Или, если кому‑то угодно: опиум — религия для богатых. Или, если угодно: власть — не религия, но всякая существующая власть — опиум для народа[382]. Изречение философа? Вовсе нет! Дешевый шлягер парламентария!

И вот этот‑то шлягер они прикрепили над образом Богородицы. Тем не менее множество людей приходили изо дня в день молиться перед этим образом. Казалось, они молили Богородицу о прощении за шлягер, оскверняющий ее образ. И поскольку богатых в этой стране больше не было, то были одни бедные, кто преклонял колени и молился. Бедные от рождения или превращенные в бедняков, во всяком случае, бедные, а значит, народ. Вот почему Богоматерь, при всем ее кажущемся бессилии перед властью уличных куплетистов, сохраняла свое достоинство и силу — силу привлекать оскорбляемых насмешками бедных, то есть народ! Она ничего не обещала, не творила чудес, не произносила никаких слов, терпела издевательства, но находились люди, которые вставали на ее сторону, чтобы подвергнуться насмешкам вместе с нею.