Использование этого слова в разных значениях обусловлено его изначальным корневым смыслом: исповедь - рассказ, высказывание, признание, свидетельство, когда человек может поведать нечто другому, разделить с ним свое знание, ведение.[1] В таинстве покаяния христианин свидетельствует словом о своей умопремене, обращении, признает свою греховность. Автор литературной исповеди также свидетельствует словом о своем пути, опыте и состоянии души. Но, несмотря на это сходство, исповедь церковная и литературная противоположны по своему внутреннему смыслу. Можно обозначить это противостояние как стремление к двум пределам речи: полноте слова (в литературной исповеди) и полноте молчания (в таинстве покаяния).[2]

Исповедь как таинство есть нравственное событие, напряженно направленное вовне личности. Кающийся человек сознает себя как становящегося, нуждающегося в переустройстве, смысловом сдвиге, очищении, перемене, необходимых для обретения полноты и цельности. Достичь этого своими силами невозможно: прощение и обновление приходят как милость, как благодать от Бога. Пафос церковной исповеди - в интенсивном переживании собственной неполноты, поврежденности грехом как состояния 1) недолжного, 2) за которое я лично ответствен, 3) которое я не в силах изменить, отчего я и прибегаю к всемогущему и всемилостивому Богу.

Исповедь как ценностно-смысловую позицию подробно рассмотрел М.М.Бахтин в работе “Автор и герой в эстетической деятельности”. Бахтин настаивает на внеэстетичности самоотчета-исповеди как “акта принципиального и актуального несовпадения с самим собой (нет вненаходящейся силы, могущей осуществить это совпадение - ценностной позиции другого), чистого ценностного прехождения себя, изнутри себя самого чуждого оправданного конца”,[3] противящегося эстетическому завершению.

Следствием этой принципиальной внеэстетичности исповеди является то, что текст исповеди может сводиться к простому перечислению, называнию грехов, не отягощенному какими бы то ни было комментариями. Процесс самопознания, оценки поступков, мыслей и чувств, сопутствующий покаянию, в этом случае остается за пределами произносимого текста. Не случайно некоторые опытные священники разделяют исповедь и духовную беседу,которые в практике исповеди часто сосуществуют: во время любой “исповеди-перечисления” священник должен помочь кающемуся проанализировать причины греха и т.д. Тем не менее, подробности, анализ, раскрытие внутреннего мира в слове являются скорее достоянием духовной беседы, тогда как на исповедь выносятся простые и твердые, подобные терминам формулы. Из сложного сплетения внешних обстоятельств и внутренних импульсов, составляющего всякое событие человеческой жизни, выделяется его основа, а она проста. Именно поэтому духовно полноценна общая исповедь.

Церковную исповедь можно вынести за пределы не только эстетической деятельности, но и речи вообще. Никакие слова не нужны Богу, Который Один всеведущ и читает в сердцах. Сам приход на исповедь, молчаливое предстояние, молитва, моление, предъявление себя как кающегося, внутреннее усилие открытия своей души Богу, безмолвное “Да” перед лицом Того, Кто “пришел в мир грешных спасти”, - уже является исповедью, так как свидетельствует о свободном признании себя кающимся грешником, ничего своими силами не способным поправить и молящим о милости прощения и спасения.

В таинстве покаяния прощаются и забытые, и совершенные в неведении, в неразумии, и невольные грехи. Это значит, что последний смысл таинства несводим к словесному выражению, исповеданию в буквальном смысле, но находится в молчаливом внутреннем усилии покаяния, в стремлении за границы себя сегодняшнего к полноте своей личности. Милость прощения объемлет не только то, что удалось назвать, связать словом, но и ускользающую от определений внутреннюю тьму.

Исповедь не просто может быть безмолвна, но принципиально является молчаливым, превосходящим возможности слова усилием смиренного самораскрытия и предстояния. Конечно, исповедь всегда есть открытый разговор пред Богом со священником, в котором кающийся называет открыто свои грехи и тем от них отдаляется, отказывается. Но слова – лишь тонкий верхний слой, не выражающий таинство в полноте его смысла, но только указующий на него. По слову Бахтина, “несказанное ядро души может быть отражено только в зеркале абсолютного сочувствия”,[4] а это абсолютное сочувствие может исходить только от абсолютной Любви. В молчании совершается превысший всякого слова диалог покаяния, прощения и любви.

При этом на исповеди обязательно присутствие священника (или брата по вере, в практике древней Церкви). Но смысл его присутствия исчерпывается ролью свидетеля, что явствует из современного чина исповеди: “Вот, чадо, Христос невидимо стоит, принимая исповедание твое, не устыдись, не убойся ... Я же только свидетель ...” Священник не является ни действующим лицом, ни судьею, ни зрителем. Он свидетельствует, означает Богу совершившееся усилие покаяния, кающемуся – событие помилования и прощения.

Придерживаясь такого понимания таинства исповеди, я ставлю под сомнение возможность существования исповеди в письменной, литературной форме.[5] Сам факт записи, фиксации, устойчивого словесного оформления предполагает читателя, другого, пусть это даже я сам, дистанцированный во времени (в случае дневника с исповедальной направленностью). А присутствие другого с его неотъемлемой познавательной, этической и эстетической активностью неизбежно разрушает исповедь как событие тайного, уединенного предстояния Богу.

Произведения, относимые обычно к жанру исповеди, могут быть классифицированы как автобиографии,[6] в которых исповедальное начало присутствует как момент построения целого, как литературный прием, как особая интонация. Здесь отсутствует экзистенциальная напряженность открытости, незавершенности исповеди, где человек оказывается на острие бытия лицом к лицу с Богом. Литературной исповеди свойственна завершенность, она покоится как вещь, как художественный текст.

Считая существование литературного жанра исповеди сомнительным, я предлагаю пересмотреть жанровое определение произведений, традиционно называемых исповедью. Думаю, что “Исповедь” бл. Августина – это скорее проповедь, где искренне поведанная история обращения служит примером, имеет целью подвигнуть к покаянию сердце другого, преодолеть аргументы противящихся души и разума. Августинова “Исповедь” полна драматизма, проистекающего из учета сознания другого, его возможных возражений, вопросов, реакций. Столь же сильно присутствие другого и в таких книгах, как “История моих бедствий” Абеляра и “Выбранные места...” Гоголя. К жанру проповеди тяготеет и “Исповедь” Толстого с ее пафосом убеждения в значимости собственного пути для другого.

“Утешение философией” Боэция, часто определяемое как исповедь, Бахтин в числе других произведений, написанных в жанре консолации, относит к “стоическому типу автобиографии”.[7]

У Петрарки “биографическая ценностная установка по отношению к своей жизни побеждает исповедальную ..., хотя не без борьбы”.[8] От Петрарки можно отсчитывать ряд литературных исповедальных автобиографий, внутренний смысл которых противоположен таинству покаяния. Сюда могут быть отнесены, например, “Исповедь” Руссо и “Самопознание” Бердяева.

Если смысл церковной исповеди в преодолении предела, прорыве за границы своей человеческой данности к Богу, размыкании кажущегося единства, то литературная исповедь, напротив, овеществляет, уплотняет личность до завершенности героя эстетической деятельности.