В пятой-седьмой главах второй книги трактата “О душе” изложена оригинальная аристотелевская концепция едино-двойственного “ума”: “И действительно, существует, с одной стороны, такой ум, который становится всем, с другой ум, все производящий, как некое свойство, подобное свету” (О душе, II 430a 1315). Здесь изначально заложен непредставимый образ отделенности и присутствия ума в бытии. С одной стороны, “только существуя отдельно, он есть то, что он есть, и только это бессмертно и вечно” (Там же, II 430a 23). Но с другой стороны, “между тем не всякий ум таков: ум, направленный на существо предмета как суть его бытия, истинен [всегда]; ум же, касающийся чего-то [другого], не [всегда]...” (Там же, II 430b 2728).

Аристотелевская теория двух “умов”, активного и пассивного, единого и “всейного”, нуждается в имманентном замыкании в целое. Здесь необходимо эксплицировать взаимодействие двух умов в одном и выработать соответствующую методологию. На наш взгляд, искомым обозначением такого взаимодействия, является слово “метанойа”, не сказанное открыто Аристотелем, но неявно звучавшее в его текстах. “Метанойа” включает в себя процесс “разрешения противоречия”. Подобная интерпретация вытекает из специальной трактовки некоторых базовых концептов аристотелевской философии.

Опыт истолкования таких корреспондирующих друг с другом понятий, как “метаболе” (изменение), “метафора” (перенос), “метафизика”, позволяет пролить особый свет на значение понятия “метанойа”. Дело в том, что смысл префикса “мета” может быть истолкован не только в пространственно-временном аспекте, но и в значении “сообща”, “совместно”, особенно в применении к Абсолюту. Так, термин “метаболе”, играющий фундаментальную роль в аристотелевской “Физике”, может быть понят не только как “изменение” (или буквально как “пере-пад” в переводе М.Хайдеггера), но и как “со-в-падение”. Аналогично этому, термин “метанойа” можно истолковать как “совпадение ума в нем самом” – как некое совмещение двух ипостасей единого ума. Это толкование не отменяет традиционного понимания “метанойи” как “изменения ума” (“умопремены”), но указывает направление в каком должен “изменяться” (двигаться) ум (неподвижный перводвигатель), а именно в точку совпадения с самим собой на фоне постоянных превращений претерпевающего ума. Как представляется, такая экзегеза соответствует внутренним намерениям самого Аристотеля.

В последующем историческом преломлении языка аристотелевской метафизики в богословских текстах термин “метанойа”, на наш взгляд, понимался именно в таком смысле. Характерно это для доктрины православного энергетизма св. Григория Паламы, основанной на мистическом опыте и психо-сомато-технике исихазма, в котором “покаяние” (“метанойа”) имело чрезвычайно важное значение.

Одной из наиболее сложных проблем и в аристотелевской философии и в последующих ее исторических рецепциях и версиях является вопрос о соотношении ума и тела. Иначе говоря, вопрос о возможной телесной локализации ума. Существует несколько исторических вариантов решения этой проблемы, различающихся в зависимости от того, каким образом в них истолковывается понятие “метанойа”. Эта проблема заслуживает отдельного большого исследования. Ограничимся здесь короткой констатацией.

С одной стороны, ум, по Аристотелю, отделен от тела, и ни о какой локализации не может быть речи. Но с другой стороны, некоторые оговорки допускают обратное. Как свидетельствует доктрина православного энергетизма, в процессе “метанойи” осуществляется “совпадение” едино-двойственного ума в нем самом. Выражается этот процесс в описании того, как локализованный в голове “ум” возводится и хранится в сердце. Тем самым, ум отнюдь не игнорируется, но в “метанойе” он находит исход своему стремлению пребывать в “естественном месте”, как выразился бы Аристотель.

Прим.: исследование Ю.М. Романенко поддержано РГНФ (грант N 96-03-04141)

Раздел 2. Россия как тип исповедальной культуры

Г.Л. Тульчинский. Исповедь: бытие-под-взглядом, или Философический эксгибиционизм

Мне везет на опечатки. Одна из первых (почти 20-летней давности и по своему - архетипичная) была в "Философских науках", где меня представили как кандидата этих самых наук, но с опечаткой в первом слоге их названия: "а" вместо "и". Потом я, очень гордый, дарил знакомым дамам оттиски, говоря, что там опечатка в этом самом слове – почему-то одно "л". История эта, как мне кажется, имеет непосредственное концептуальное отношение к философии исповеди и исповедальности философии.

Запомнился один сюжет из философских быта и нравов нескольких лет давности. Готовился очередной выпуск "Санкт-Петербургских чтений по философии культуры". Тема его звучала довольно претенциозно - "Зло и Ужас. Путь и Счастье", но на фоне тогдашних межвузовских сборников статей уже одно название выглядело шагом, может быть и не вперед, но хотя бы в сторону от парадигмального занудства. Хотелось первичного философствования, а не очередных косноязычных выражений, радости узнавания чужого философствования.

В соответствии с этим подбирались и статьи. Их авторы (Я.И. Гилинский, Т.М. Горичева, Б.Е. Гройс, С. Жемайтис, В. Кондратович, С. Шелин, М.Н. Эпштейн и др.) теперь хорошо известны философской общественности, думается, что не в последнюю очередь – благодаря упомянутой "первичности" осмысления и искренности, неотстраненности письма. Один из наиболее концептуально сильных и стилистически интересных материалов сборника принадлежал профессору В.А. Карпунину. Речь шла об онтологическом аргументе (импульсе) "Да будет!", важном, помимо прочего, и для методологии науки, художественного, технического etc. творчества – как выражение принятия чего-то в качестве реально существующего.

Собранные материалы напугали редактора университетского издательства – кругом неизвестных ей авторов, тематикой и манерой письма, исповедальным стилем философствования – и, несмотря на наличие двух авторитетных отзывов, она обратилась за дополнительной экспертизой на философский факультет. Заказанные отрицательные отзывы были получены. Главным аргументом рецензентов был "неакадемический" стиль большинства материалов. Особенно резко один из рецензентов отозвался о статье В.А. Карпунина, посвятив ей большую часть отзыва и квалифицировав ее, в конце концов, как "философский эксгибиционизм". Такая обостренность реакции была вызвана, как кажется, тем, что один профессор увидел в другом "изменщика" занудному "профессионализму", то бишь "академическому" стилю изложения.