Наверное, самое страшное для человека – быть не понятым, не услышанным. Согласно П.А.Флоренскому, ад – это тьма кромешная, полная неуслышность. Погребу, гестаповскому подвалу, из которого не докричишься, уподоблял ад Т.Манн.

За каждым человеческим поступком просвечивает эта фундаментальная потребность в соотнесении, надежда на конечный справедливый суд. В конфликте, даже в любом диалоге имеется "третий", к справедливому суду которого и апеллируют, в конце концов, участники конфликта и диалога. Человеческое бытие, как писал Ж.-П.Сартр, есть "бытие под взглядом". Подобно персонажам известной сказки Р.Толкина, которые, вглядываясь в магический шар, попадали под настигающий взгляд Саурона, так и человек в смысловых основаниях своего существования, поведения и даже мысли открыт понимающей оценке, бежать от которой невозможно, как от самого себя. Разве что - в невменяемость, в безумие, то есть в невозможность разумного отчета в своих действиях и значит - невозможность ответственности.

Беру ли я на себя ответственность за собственное "не-алиби-в-бытии" или моя свобода воли оказывается волей к неволе главный нерв и сюжет самоопределения. Перед кем эта изначальная ответственность? Чье лицо мы мучительно пытаемся разглядеть, вглядываясь до черных дыр в мир? Или это наше же собственное обличье отражается-искажается в зазеркалье зеркал бытия-под-взглядом?

Совесть, честь, стыд - выражения переживания этого "бытия-под-взглядом", "не-алиби-в-бытии", надежды, что есть кто-то, кто поймет до конца, поймет и простит. И эта точка соотнесения в сердце души, в котором коренятся свобода и ответственность, а значит и бытие. Око Господне под куполом храма или на фронтоне, прямой взгляд открытым зрачком с иконы, или портрета вождя, создающий эффект "слежения" - социализированные формы "напоминания" об этом переживании.

Таким образом, исповедь – сюжет человеческого измерения бытия как "бытия-под-взглядом", сюжет стремления быть соотнесенным, правильно понятым, стремления объясниться. И это стремление может проявляться по-разному. Например, действительно, эксгибиционистски, как самозванное навязывание себя. Причем, не обязательно ограничивая себя словом, а дополняя его жестом, позой, поведением.

Еще одно воспоминание... Договорились с коллегой встретиться и обсудить материалы очередного сборника. Прихожу к нему в условленное время, звоню. Долго не открывают. Потом слышу в квартире зазвучала музыка. Звоню еще - открывает жена, указывает на дверь одной из комнат: "Он там". Захожу, звучит мощный хорал, "Он" сидит с ногами на диване под окном лицом к двери, в руках книга. Демонстративно, в упор меня не замечает. Поприветствовал его. В ответ: "А, это ты... А я работаю." Встал. -"Какую музыку тебе поставить?". – "Да я, – говорю, – по делу. Поговорим и бежать надо". После паузы, со вздохом: "Ах, какие мы с тобой разные". Одна из студенток говорила, что ходила на лекции этого коллеги только потому, что на них у него красиво рождаются мысли.

И хорошо, если этот философический эксгибиционизм является просто достаточно безобидным публичным интеллектуальным самовозбуждением, дополняемым иногда цитатническим фетишизмом. История и действительность дают примеры философского садизма (исповедальность советских философских разборок) и мазохизма (одно перестроечное самоуничижение философии чего стоит).

Главная особенность исповедальности такого рода – не просто рефлексивное самосознание, но и самооценка, не ожидание суда других, а рефлексивная самодостаточность, демонстрация другим готового (упакованного и оцененного) интеллектуального "продукта". Думаю, что не очень погрешу против истины: к этому кругу в изрядной степени относятся известные исповеди Ж.-Ж. Руссо и Л.Н. Толстого, в которых нелицеприятные самооценки чередуются с жесткими оценками других и самооправданиями. Представляется, что терминологически точнее было бы относить подобные тексты скорее к жанру интеллектуальной автобиографии, чем к исповеди.

Но возможна и собственно исповедь как вынесение на суд, как открытость этому суду, без готовых самооценок и тем более - оценок других людей. Самозванство и человекобожие - судить других и заниматься самооправданием. "Вот какое я ... Но я понимаю это, исповедуюсь в этом и потому какой я замечательный. Я еще и не так, и не такое могу." "Не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься!" - метафизическая максима самозванства.

Исповедь - не исподнее, которым трясут перед изумленными зрителями. Исповедь и не преисподняя души, выворачиваемая наизнанку. И тем более - не отмывание совести. Совесть на то и совесть, чтобы не быть чистой. Чистая совесть - нонсенс вроде круглого квадрата или деревянного железа. "Моя совесть чиста" - значит "меня здесь нет", это уход от не-алиби-в-бытии, от изначальной и абсолютной ответственности, человекобожеское присвоение себе права судить и утверждать, что ты "чист". Не дано человеку права судить о чистоте его совести.

Судить – удел других. Только другим дано "оплотнить" смысловое и ценностное своеобразие личности. Так же как физическая целостность человека оформляется (оплотняется) в лоне другого - материнского организма, формируется им. Так и смысловая целостность личности оформляется в контексте отношения к ней других, формируется ими. Особую роль при этом играют отношение и ласки близких. Ребенок осознает себя и говорит о себе первоначально с родительскими интонациями: "Моя головка. Моя ручка...". Как писал Данте, если мы когда-то и воскреснем, то не для себя, а для любивших и знавших нас.

Поэтому собственно исповедь – безоценочна, открыта для оценки, ответа, "оплотнения". В этом смысл ее интимной откровенности, а не в самодостаточной самозванной демонстративности – эксгибиционистичности.

Но уже хватит эротических метафор. Этак можно всю философию свести к тем самым наукам из упомянутой опечатки. Метафоры могут только стимулировать, возбуждать. Но они не обеспечивают возникающему термину необходимую для успешного ана-лиза концептуальную твердость. Dixi: я кончил, теперь Вы.

В.А. Карпунин. Возможна ли исповедь не как литературный жанр и не как правдивый самоотчет, а как истинный самоотчет ?