"Бесы".

Итак, адекватное рациональное самопознание невозможно. Но само это заключение является итогом рационального - во всяком случае я старался, чтобы оно было рациональным - рассуждения. Причем этот итог, естественно, предполагает возможность соотнесения истинного содержания душевной жизни исповедующегося с содержанием этой жизни, как оно видится с позиции рационального самопознания. Поэтому либо я пришел к бьющему в глаза логическому противоречию (непознаваемое познаваемо), либо истинное содержание нашей душевной жизни каким-то внерациональным способом все же познаваемо нами. Верен, конечно, второй вариант: истинное содержание нашей душевной жизни время от времени (более или менее часто) усваивается нами непосредственно, интуитивно, внерациональными "прозрениями"... (Интуиция – хотя и таинственное, но, несомненно, существующее, превозмогающее всевозможные психические препятствия - вроде самозащитных механизмов - явление.) Мало того, для чутких душ и чужая душевная жизнь часто является непосредственно-открытой: люди часто "взаимопрозрачны" друг для друга... Последнее – для людей, желающих по тем или иным причинам "закрыться в себе" - часто болезненно-неприятно, если не мучительно (ср. с эпиграфом к этому разделу).

И свою и даже чужую душевную жизнь можно понять... Но можно ли выразить это понимание? Можно - взглядом, движением руки, интонацией... Можно - хотя часто это очень трудно - и словами - превозмогая, казалось бы, непреодолимые преграды ("мысль изреченная есть ложь"). Думаю, однако, что и в случае словесного - стихами ли, прозой ли - выражения интуитивно усвоенного содержания душевной жизни - своей ли, чужой ли - важны не столько сами слова, сколько паузы и знаки препинания между ними, выражающие интонацию...

С.П. Суровягин, Г.П. Худякова. Мировоззренческое покаяние как социально-исторический поступок в исповедальной культуре России

Русские философы, отразившие покаяние как социально-историческое качество русского народа – это философы, на жизненную долю которых выпало быть современниками и живыми деятелями событий, взывающих к искуплению от обременяющего душу всеобщего греха. А.С.Хомяков (1804-1860), современник Крымской войны (1853-1856), пишет в 1854 г. стихотворение “Раскаявшейся России”. Дата написания этого стихотворения в контексте социально-философского анализа, так называемого, восточного вопроса Н.Я. Данилевским (тоже современником Крымской войны) открывает национально-религиозный смысл исторического покаяния России, вылившегося в форму справедливой войны. Написание стихотворения совпадает с началом второго этапа войны. Первый этап - собственно русско-турецкая кампания на Дунайском фронте, которая велась с ноября 1853 по апрель 1854 г. Второй этап связан с англо-французским противодействием России, приведшим к чужеземной интервенции в Крым. Если бы содержание стихотворения ограничивалось сугубо русско-турецкими отношениями, то и написано оно было бы в начале войны. Но фактически сумма отношений сводится изначально к роковому треугольнику: Россия - Европа - православное славянство в мире (на Балканском полуострове). Ход развития восточного вопроса постепенно разоблачал закрывавший его туман. Россия жертвовало православным балканским славянством во имя высокой, как ей казалось, идеологической ценности - монархической интеграции Европы. Об этом жертвенном мировоззренческом поступке России, вызванном высшими рациональными соображениями, пишет Данилевский: “Именно так называемые высшие европейские интересы и составляют единственное препятствие к освобождению славян и греков и изгнанию турок из завоеванного ими Балканского полуострова. Если во время греческого восстания император Александр на послушал своего великодушного свободолюбивого сердца, то единственно потому, что считал необходимым подчинять национальные цели и интересы России - интересам Европейского мира и спокойствия, мнимо высшим целям противодействия революционным стремлениям, снова грозившим охватить европейское общество”.[1]

Но жертва – напрасна. Ни условия Адрианапольского мира, неожиданно легкие для Турции после сокрушительных русских побед в войне 1828-1829 гг. (Турция сохраняла протекторат над Сербией, Молдавией, Валахией)

Вместо филэллинов (исследования Фальмерайера показали, что в жителях Греции течет кровь славянских варваров) Европа наполнилась туркофилами. Все стали находить, что ... на турки - враги Европы и ее культуры, а славяне и представительница их – Россия. Магометанско-турецкий эпизод в развитии восточного вопроса окончился, туман рассеялся, и противники стали лицом к лицу. Все грозное значение России, заключающееся, по словам Данилевского, в том, что она – прибежище и якорь спасения пригнетенного, но не упраздненного обширного славянского мира, встает отныне непосредственно перед лицом Европы. В 1851 году по настоянию Франции и поддержке Англии турки передают католикам ключи от Вифлеемского храма. Франция отправляет в проливы лучший военный корабль. Россия объявляет частичную мобилизацию и в Турцию отправляется с чрезвычайной миссией князь А.С. Меньшиков - потребовать в ультимативной форме восстановления всех привилегий православной церкви в Палестине. Турция, опираясь на поддержку Франции и Англии, отвергла ультиматум. И Россия, раскаявшись в ненужности славянских жертв, приносимых долгие годы в угоду политическому равновесию и спокойствию в Европе, берет в руки, по приказу императора Николая I, “огнесверкающий” меч справедливости и любви к угнетенным братьям. Война с Европой в 1854 гг. не имеет никакого политического расчета, это не “захватническая война” из-за сфер влияния, как толкуется в истории СССР. В произведениях русских философов, переживших ее вместе с Россией, она – покаянный поступок сердца России, тоже мировоззренческий, но осмысленный уже на духовном, сердечном опыте.

Не будет ошибкой сказать, что покаяние как социально-исторический поступок вошло в русскую философию, главным образом, вместе с опытом социалистической революции в России в 1917 г.

Некоторые философы религиозного миросозерцания или тесно примыкающие к религиозному мировоззрению видят условием постреволюционной лучшей судьбы России всеобщее покаяние. Так, С.Л. Франк в качестве реакции на революцию рассматривает две неизбежные исторические ее формы. “Реакция ,- писал он, - может принять форму внешней, механической контрреволюции - чисто политического торжества приверженцев “старого порядка” - над ныне господствующими силами”[2]. Но существенно понять, что старый порядок не восстановим как строй, основанный на веровании в него всего русского народа. Народ потерял веру в царя, Богом помазанного радетеля о своем народе, а вместе с этим рухнувшим стволом монархии упали, как листья, висевшие над ней, правовая, общественная культура – культура “господ” и “бар”, в которых народ никогда не верил и которых всегда ненавидел. Франк отмечает поверхностность представлений, для которых революция есть плод идей, импортированных интеллигенцией из Западной Европы и распространенных ею среди народных масс. Революция неизбежна сама по себе, потому что монарх в глазах народа постепенно переставал возвышаться в качестве высшей, надсословной, религиозно освященной инстанции и все более сливался с самим порядком, с “властью господ”, которую народ ненавидел и которой противостояла мечта о собственном мужицком царстве. Русская революция есть движение народных масс, руководимое смутным, политически не оформленным, психологически-бытовым идеалом самочинности и самостоятельности. О форме правления в техническом смысле этого слова народное сознание не размышляет и никакого готового и определенного идеала в этом смысле не имеет. Здесь Франк тождественен с Т. Гоббсом, который тоже писал о неважности для народа выбора монархии ли, аристократии или демократии, так как главное в государстве - выражение всеобщей воли. Любая из этих форм в случае представительства всенародной воли лучше любой из этих форм, не представляющей почему-либо всеобщей воли.

Глубокое органическое влечение к самоопределению и самоустроению, идеал самочинности и самостоятельности, соединившись с развитием атеистического мировоззрения, проявились в нигилистическом, бунтарском виде. В духовном плане русская революция есть плод и выражение глубочайшего кризиса религиозного содержания. Русский человек потерял в душе истинный “страх Божий”, подлинную религиозную просветленность, являющие в нем черты величия и благости, изумлявшие мир, и его стремление к самоопределение впало в безумие, когда “все позволено”. Поэтому вторая, и уже правильная, форма исторической реакции на революцию есть внутреннее духовное оздоровление тех сил, которые в своем извращении привели к революции. “Реакция должна быть пережита не как механическая, извне наложенная на народную волю карающая сила, а как изнутри созревший итог покаяния и самопросветления народной воли”[3]. Покаяние, и, в лоне его, мирный поиск власти и общественного порядка, близких к духовному строю и потребностям самого народа - в этом видит Франк не только будущее России, не только схему целостного мировоззрения, но и реальные признаки текущего процесса, прежде всего в рядах старой интеллигенции. “Здесь старая “интеллигентская” идеология рухнула окончательно, подорвана в самом своем корне - атеизме”. Та же самая тенденция видится Франку и в низах: “В глубинах крестьянской массы, среди старшего поколения, помнящего прошлое и сознательно участвовавшего в революции 17-го года, нарастает чувство греховности совершившегося и глубоко покаянное настроение, отвергающее, как злую и бессмысленную волю, проявленное тогда бунтарство. Бедствия, пережитые значительной частью крестьянства за последние годы, рассматриваются как кара Божия за содеянный грех революции”[4]. Читая Франка через 73 года (работа “Из размышлений о русской революции”, впервые опубликована в 1923 г. в журнале “Русская мысль”, Прага), убеждаемся как в непреходящей ценности строгих исторических фактов, так и в проблематичности исторических прогнозов. Работа написана сравнительно недалеко от катастрофического начала революционных преобразований, поэтому она отражает с одной стороны страстную надежду, а с другой всего лишь формальную, или абстрактную возможность покаяния. Кто и перед кем, строго говоря, должен покаяться? Ведь покаяние всегда субъектно-объектно, в отличие от раскаяния, ограниченного чертой ментального качества, нравственно-психологического состояния субъекта. Покаяние включает момент раскаяния, но и идет дальше: должен быть субъект, перед которым, по почтительному уважению или любви к нему, винится кающийся. В этом принципиальное отличие исповеди раскаяния от исповеди покаяния. Первая есть самораскрытие страдающего сознания в пустое, по ценности, социальное пространство - это “крик в горах” человека, охваченного чувством себя, даже без расчета на эхо. Вторая (исповедь-покаяние) включает ценность “другого”, к кому обращено покаяние, ценность, значимую для кающегося более, чем сознание собственного падения. Адресность “по-каяния” и абстракция “рас-каяния” указывается языковыми значениями, например, “подать”, “показать”, “поругать” и, с другой стороны, “раскрыть”, “расплакаться”, “развернуть”, в последнем случае интенциональность удовольствуется внутренним содержанием предмета. И вот, что за субъект, перед которым приносит покаяние “старая интеллигенция”, виновница революции, и часть крестьянства “помнящая и участвующая в революции”? Верно, что часть интеллигентов, потрясенных кровавым абсурдом “революционного варварства”, покаянно вернулись в духовное лоно православного миросозерцания. Но эти, пошатнувшиеся было, “рабы Божьи” были духовно ищущая, творческая интеллигенция. Их покаяние было прежде всего перед Богом, а потом перед Россией, которой они своими “творческими” руками надевали мученический венец. Были и рядовые интеллигенты, крещенные, но обычно настроенные атеистически по культурно-образовательной природе своей среды, которые в дни скорбей оборотились в сердце своем к Господу.

“Многие скорби праведные”, - поется в Церкви, - потому что даются людям для испытания, искушения, и для обращения в веру. Русская, светски сформированная интеллигенция, стала мученицей, но не за веру - не было со стороны ее мученических христианских подвигов. Надев мученический венец на главу “седой” русской старины, она не взяла его себе на остывшую от “прогрессивных” идей голову. История показала, что уцелевшая часть интеллигенции с течением времени трудоустроилась в атеистической советской системе. И призыв к покаянию перед таинственным ликом Божественной истины звучал бы для нее так же непонятно, как слова Иоанна Крестителя для фарисеев и саддукеев: “Сотворите же достойный плод покаяния” (Мф.3:8).