Данные тохарского В также представляют существенный интерес в этом отношении, но пользование ими требует особой осторожности (поскольку в сочетаниях участвуем, как правило, не kwants-/: тох. A kasu/, a kartse, krent/: тох. A krant/). Но уже указанное соответствие типа тох. В kwantsa–palsko: тох. A kaswa paltsak позволяет, по аналогии, рассматривать как резерв и те тохарские В сочетания kartse, krent с обозначениями отмеченных объектов, которые в принципе соответствуют подобным же сочетаниям в тохарском А. Далее суммарно обозначаются основные типы этих сочетаний по тексту «Udanalankara»'ы.

Тох. В nem–kalywe (ср. Ud. 19b1) как обозначение славы (санскр. yasas), ср. тох. A nom–klyu, подкрепляется наличием Adj. nem klawisu (: А nom kalywats) применительно к Бхагаванту. Все три члена триады мысль — слово — дело определяются эпитетом kartse, krent (и даже kwants!). Помимо kwantsa–palsko, о благой мысли, ср. восстанавливаемое для 20b1 (ka)rtse r(е)к(і)/ и (kartse re)k(i) wewenu/, о хорошо сказанном слове — в характерном контексте, где оно противопоставлено (уо)lо (r)екі (20b3), плохо сказанному слову, приносящему путаницу, затруднения (ср. соответственно еm(р)rеm "истина", санскр. satya: waike "ложь", санскр. asatya (20b2), и kartse & yamor, о благом деле (деянии), ср. kartse–yami «благодетель» («Aranemi–Jataka» № 81, 27), kartse yamor yolo yamor (23b4, ср. 21a2) и др. По–видимому, существовали и полные варианты формулы, объединяющие все члены триады мысль — слово— дело. В частности, наличие такой формулы можно подозревать в сильно поврежденном фрагменте 7а8: — kektseh rekissana krenta. Если согласиться с конъектурой Зига и Зиглинга — (yamornta palsko) kektsen и далее, — то перед нами оказывается несколько трансформированный вариант триады, переводимый как «die guten (Taten) in (Geist), Korper und Worten…» (вместо «in Geist», может быть, лучше — «in Denken»).

Особенно характерно (и в этом отношении данные тохарских В текстов иногда богаче, чем данные текстов на тохарском А), что эпитет kartse, krent определяет всю сферу «благого» («святого»), высшие ценности буддизма, его идеалы. Благими оказываются люди (в частности, в противопоставлении недобродетельным) — yetwe sasantse pelke samanhe sotri krentantsо soylhe wewenu (33a2–3) «Der Schmuck der Lehre das Udana, das monchische Lehrbuch [ist] die Sattigung der Guten genannt», ср. также 5bl, 7b3, 15a5 = 17a6, 16a1, 23a2, 28a2, 30b2, 33a2, 50a8 и др.; особенно подробное описание добродетельных, благих людей дано в 23а6–7. Благое и монашество — kremnt samannemem (44b6). Благие те, кто ведет благую жизнь, ср.: aisaumyi ceu pallantar кrentо astrem sаиl sayencai wnolme (31a4–5) «[so] preisen ihn die Weisen als ein gutes, reines Leben lebendes Wesen» (cp. kremnt (s)au(l). 24b3). Благ Будда, благо его учение — «Колесо Закона» [ср. kremt–pelaiknesse, из собрания Петровского л. 1, 66, а также: krento pe(lai)kn(e) (15b6), pelaiknesse krent (30b3) и т. п., включая и ряд поврежденных мест — 26а1, 45а4, 50b6, ср. также 5а8–5b1 и т. п.], благи высказывания Будды (tu palkormem ce wena pudnakte slok krent ce (23a2) «Im Hinblick darauf sprach der Buddha diese gute Strophe»; (we)na slokrenta pudnakte (50a8) — или смысл и форма этих высказываний, ср.: [tu] palkormem pudnakte ce wena sloko anandemsco kremnt artha vyafnjanisa (23b7) «Im Hinblick darauf sprach der Buddha zu Ananda diese Strophe mit gutem Sinn und Ausdruck»), блага цель его учения (ср.: ytari aksawame nervamssai ris kartsai oktatsai klyo… (28a2) «Den Weg habe ich euch vorgetragen zur guten Nirvana–Stadt, den achtfachen, edlen…»).

Если тохарские примеры фиксируют крайнюю точку в распространении рефлексов и.-евр. *k'uen–to- на востоке, то германские данные, видимо, свидетельствуют о западных пределах локализации продолжений этой лексемы. Правда, все зависит от того, как объясняется этимология слов, подозреваемых в связи с указанным индоевропейским источником. Речь идет прежде всего о готск. hunsl, θυσία, "жертва", др.—англ. husl "алтарь", в христианском употреблении "причастие" (см. Keiser 1919, 1:54) и т. п., которые объясняются (и, нужно думать, совершенно правильно) в контексте и.-евр. *k'uen–to- [369], хотя конкретный вариант источника этих германских форм реконструируется разными учеными по–разному — *k'unslo-, *k'un–tlo-, *k'un–t–tlo (обзор точек зрения см. Feist 1939:277; Holthausen 1934:s.v.; 1948:s.v.; de Vries 1962:268 и др.). Не говоря о ряде старых этимологических объяснений, не выдержавших испытания временем, здесь стоит упомянуть два последних предложения. Одно из них связывает эти слова с готск. hansa σπείρα "толпа", "группа", "дружина"; πλήθος "множество"; др. — в.—нем. hansa (Tatian 200, 1; только в Асс.), ср. — н. — нем. hanse, hense, ср. — в.—нем. hans(e) (ср. ганза, ганзейский союз), др.—англ. hos "свита" (только в Instr. ср. mэezda hose, Beowulf 925) [370]. Некоторые немецкие говоры свидетельствуют важные семантические аспекты в истории соответствующего слова; ср. каринт. — швейц. hans "сбор", "подать", "налог" и "выпивка", "попойка", "праздник', на основании чего реконструируют основное значение — "товарищество", "сообщество", "группа людей", "Genossenschaft" («deren Merkmal wohl gemeinsam begangene Feste waren, die durch Zuschüsse der Mitglieder bestritten wurden» — de Vries 1956:1, 487). Характер такого объединения определяется совместным участием в языческом жертвоприношении, связанном с пролитием крови (Trier 1942:234). Из этого делают правдоподобное заключение о том, что герм. hansa первоначально обозначало «Opferbrüderschaft» или «Kultgemeinschaft» (ср. Güntert 1923:144–145; Crome 1924:115). Значение «причастие» в христианских текстах, как предполагают, имело в своей основе именно такую ситуацию языческого ритуала жертвоприношения, когда все братство вкушает ритуальную пищу. Хотя уже 60 лет назад было сделано другое предложение (см. далее) — связывать герм. hansa (готск. hansa и т. п.) с готск. — hinnan (ср. fra–hinnan и т. п. "хватать") и видеть в hansa исходное значение «Speisegemeinschaft» (Rooth 1926:108), строго говоря, ничто не мешает это hansa связывать с готск. hunsl "жертва" (ср. слав. *žьrtva: *žъrati и др.). Эта связь естественна и с фонетической и с семантической точек зрения, и если она все–таки вызвала известные сомнения у некоторых специалистов (ср. новое дополненное издание 1986 г. — Feist Н. 42 [S. 11], где hansa выводится из и.-евр. *k'ens-, о торжественной манере произношения, ср. лат. censeô, алб. them и т. п.), — то это нужно объяснять невниманием к тем смыслам, которые реализуются и вместе с тем актуализируются в ритуале жертвоприношения, и игнорированием огромного количества типологически сходных примеров, когда название жертвоприношения, участников его (жрецы) и самой жертвы кодируются одним и тем же общим элементом. Ср., например, др. — греч. ίερευς "жрец" и ιερά "жертва" и "жертвоприношение" при том, что ίερος обозначает и носителя святости («святого»). То же, по сути дела, соотношение наблюдается и в латинском: sacrificus, sacerdos и под. "жрец", sacrificium, sacrum "жертва", "жертвоприношение" при sacer "святой", "священный" и т. п. или в славянском: др. — рус., ц.–сл. святитель, священьникъ: святыни "sacrificium", "жертва": святый, святой и т. п.

В связи с уже анализировавшимся выражением «святое (священное) делать» как одним из обозначений ритуала уместно подчеркнуть, что в основе ряда упомянутых латинских слов находится «техническое» ритуальное сочетание sacrum & facere, имеющее параллели и в славянской традиции, о чем можно судить по выражениям типа святое деяние, святое дело и по сложным словам типа священнодействие и под., которые вовсе не всегда могут быть объяснены как кальки; ср. др. — рус. и ц.–сл. «священодеяти» (ср. о Стефане Новом: «Священодеемъ, яко же заколение и святое, приведен бысть тебе ради жьреноууму», Мин. ноябр. Син. XII в. 28 ноября, Срезневский III:314), «священодетель» (Мин. 1096 г. [сент.], л. 39; Мин. 1097 г., л. 126), «священоделатель» (Мин. 1096 г. [окт.], л. 90), сербск. — ц.–сл. «свяштенодeлие» λειτουργία, liturgia, «свяштенодетельствовати» "sacris operari" и т. п. (Miklosich 833 и др.). Эти примеры, доведенные до индоевропейского горизонта, позволяют говорить о реальности или, по меньшей мере, о потенциальности сочетания *k'uen–to- & *dhe — (праслав. *svet- & deti/*deja–ti), ср. выше об отчасти (во всяком случае для известной эпохи) синонимичном сочетании *k'uen–to- & *kuer-/*kuor-/*kur-.

Возвращаясь к семантическим параллелям к соотношению hunsl — hansa, стоит указать еще две. Одна из них общего характера: слав. *žbrtva как объект жертвоприношения и само жертвоприношение *zьrьсь "жрец" при *žьrti, *zbreti, *žbrati как обозначение действия жертвоприношения и как (ср. особенно *žьrati) обозначение вкушения пищи и питья (некогда, очевидно, подобным образом обозначалось участие в ритуальном пиршестве, во время которого вкушалось мясо принесенного в жертву животного и совершались возлияния). Другая параллель носит более специальный характер и проясняет двусторонне — лингвистически и ритуалистически — два круга фактов, до сих пор рассматривавшихся порознь. Речь идет о рус. толока как обозначении определенного вида крестьянской работы сообща и соответствующих словах в других славянских языках: блр. толока́, укр. толока; болг. тлака, с. — хорв. тлáка, словен. tláka, польск. tloka и т. п., дающих основание для реконструкции праслав. *tolka, точно отвечающего лит. talkà, лтш. tàlka и т. п. (ср. кимр. talch «granum contritum»). Архаический характер толоки в славянской и балтийской традициях несомненен, и ритуальное прошлое и ее и толочан, участников толоки в качестве помочан, просвечивает весьма явственно. Существеннейшей частью толоки было завершающее общую работу пиршество, на котором толочан угощали мясом здесь же (иногда на глазах участников) заколотого домашнего животного (сниженный вариант жертвенного заклания) и поили вином; последний мотив очень важен и получил отражение в большом количестве т. наз. «толочанских» песен [371]. Впрочем, внутренняя форма слова отражает ряд мотивов, реализующихся в ходе толоки (или, осторожнее, эти мотивы могли формироваться в соотнесении с возможными интерпретациями и осмыслениями этого слова). В частности, и обозначение основного действия толоки (рус, молочь, толочить и т. п.) может быть понято в контексте разнообразных операций, предусмотренных жертвоприносительным обрядом (от собирания воедино, в толпу до основной «рабочей» деятельности и операции, в результате которых «жертва» превращается в пищу — еду и питье). Внешним подтверждением такого понимания внутренней формы славянского слова может быть тохарское обозначение жертвоприношения — тох. A talke «sacrificium», тох. В telki (Poucha 1955:16–17; van Windekens 1976:s.v.). Особенно интересно, что при этом слове постоянно выступает глагол со значением «делать» (ср.: talke ypamam [96а3]; talke уamis [96b2]; talke yatsi [96b3; 96b4]; talke ypenca [359, 20]; talke yas 1359, 21]; talke yasi [394a1; 395b4] и т. п.), что, с одной стороны, отсылает к параллелям типа делать толоку, а, с другой, напоминает о мотиве делания как обозначении ритуала и специально жертвоприношения (ср. др. — инд. кrіуa, от kar-/kr — «делать» или лат. sacrificium «жертвоприношение» как делание священного — sacrum facere и т. п.), контрастном по отношению к мотиву слова, часто определяющем внутреннюю форму мифа, — ср. др. — греч. μύθος. Вместе с тем для поэта, для жреца, ведающего словесной частью ритуала, слово и есть дело, а составление слов, сочинение, поэзия — деяния, о чем свидетельствует и др. — греч. обозначение поэта и поэзии; ср. также ср. — ирл. creth "поэзия" (*kurto-), кимр. prydydd "поэт": prydu "сочинять" и др., от того же глагола и.-евр. *kuer-.

Согласно другому, упомянутому выше объяснению, готск. hunsl связано с hunn "добыча" (букв. — «то, что захвачено»), только в Асс. Sg., fra–hinnan "хватать", "брать", us–hinnan (ср. handus "рука") [372], откуда hunsl трактуется как образование с суффиксом -tlo-, обозначающее «das Mittel, um eine Gabe (entgegen) zu nehmen» (Mezger 1960:303–4). Однако и признание этой связи не решает, видимо, окончательно вопроса об источнике анлаута в сопоставляемых словах, хотя hunn, — hinnan, действительно, также возводятся к и.-евр. *ken–t-, *ken–d- [373]. В этом случае, как и в предыдущем, сомнения в связи с и.-евр. *k'uen–to- рождаются не столько из фонетических неясностей, сколько — главным образом — из непонимания семантического мотива такого обозначения жертвы. Тем не менее, в традициях, сформировавших законченные концепции жертвоприношения (как, например, в ведийской), одним из самых распространенных и существенных предикатов жертвы является ее возрастание (рост), распространение (растягивание), набухание, т. е. действия, которые в индо–европейском как раз и кодировались корнем *k'uen- [374]. Достаточно привести несколько примеров из Ригведы: yajnа- & vrdh — (vardh-) — о возрастании жертвы или божества, которому приносится жертва (ср.: tvàm no agne agnibhir brahma yajnàm ca vardhaya (X, 141, 6) «Ты, о Агни с [другими] Агни сделай возрастающими (усиль) жертвенную формулу и жертву»; уajnéna vardhata jatavedasam (II, 2, 1) «с помощью жертвы возрастите (усильте) Джатаведаса»; ср. VIII, 24, 18; IX, 17, 4, а также yajna–vrddha-: tam и stusa indram уо vidano girvahasam girbhtr yajnavrddham / yasya divam ati mahna prthivyah purumayasya riricé mahitvam (VI, 21, 2) «Этого самого Индру я хочу прославить песнями, (того), кто известен, (его) притягиваемого песнями, растущего от жертв, чье величие огромностью превосходит небо (и) землю, (у него) обладающего многочисленными силами превращения»; yajna- & tan- — о распространении, «растягивании» жертвы (…уajnάт te tаnaνavahaі [I, 170, 4]; tanvапó yajnam [III, 3, 6]; tvaya yajnam vi tanvate [V, 13, 4]; …yajnam tanvana… [VII, 10, 2]; …yajnam atnata [VIII, 13, 18; 92, 21]; …tanvana yajnàm… [IX, 102, 7]; …yajnam tanvana… X, 90, 15); savas (cp. su-, svaya-) & yajna — (cp. VII, 57, 1) и т. п. Наконец, в ряде случаев именно славянские параллели к германским формам позволяют с очень большой долей вероятности отнести эти последние к продолжениям и.-евр. k'uen–to-. Два примера этого рода. Готск. hunsl с предполагаемым суффиксом -tlо — (и.-евр.) при обычном допущении происхождения корневой части из и.-евр. *k'uen-: *k'un- оказывается довольно надежно поддержанным славянским типом *svetidlo (ср. ц.–сл., др. — русск. «святило», άγιαστηριον, «sanctuarium»: «Въ святило да не внидеть», Лев. XII:4 по сп. XVI в.; «святилище» и т. п.). Еще точнее параллель с др.—англ. husl "алтарь". В обоих случаях речь идет о месте, где совершается жертвоприношение, причем это место понимается как своего рода средство, орудие (ср. семантику и.-евр. *-tlo-, *-dhlo-), благодаря которому нечто становится жертвой, приносится в жертву (ср., например, слав. *čistidlo/: *čistiti/ «чистилище», «средство для чистки», «орудие чистки», «очистительное», см. ЭССЯ 4 [1977], 119, при *svetidlo: *svetiti). Второй пример: очевидное структурное и этимологическое сходство готск. hunslastans, θυσαστήριον, "жертвенное место", "алтарь" [375] при выглядящем как калька чешек, svatostanek "дарохранительница". Обе части этих слов оказываются соответственно связанными друг с другом и предполагают общую модель в виде и.-евр. *k'uen(t) — & *sta-, которая в ходе истории этих языков постоянно репродуцировалась и актуализировалась (вплоть до нем. heilige Statte, Heilstatte и т. п.).

Лишь утвердившись в мнении о связи анализируемых германских слов с и.-евр. *k'uen–to-, и, следовательно, о причастности их к проблеме обозначения идеи «святости», можно говорить о германском вкладе в историю развития и.-евр. *k'uen–to- и связанных с ним идеи. И здесь обращают на себя внимание два круга фактов: во–первых, избрание германскими языками других путей в обозначении святости (готск. weihs, *airkns, др. — в.—нем. heilag, др. — сакс. helag, др.—англ. hàligy др.—исл. heilagr; нем. англ. holy и др., см. Lacy 1979: 287–296 и др.), нежели обращение к рефлексам и.-евр. *k'uen–to-, и, во–вторых, терминологическая спецификация этих рефлексов в значении «жертва» в готском. Ср.: armahairtipa wiljau jah ni hunsl (Mth. IX:13) «милости хочу, a не жертвы» (…και' ού θυσίαν); jah ei gebeina fram imma hunsl (Luc. 11:24) και τού δούναι θυσίαν; …jah atgaf sik silban faur uns hиnsl… (Ephes. V:2) …και παρεδωκεν εαυτόν υπέρ ημών… θυσίαν… [376]; …jah harjatoh hиnsle salta saltada (Мк. IX:49); niu nai matjandans hunsla gamainjandans hunslastada sind? (Korinth. I, X:18); …nuggekeip hunsla saljan guda (Io. XVI:2) (только в этом последнем случае hunsla передает греч. λατρείαν "богослужение"); ср. hunsljan "σπενδειν" (аnnап ік ju hиnsljada… (Timoth. 2, IV:6 «Ибо я уже становлюсь жертвою…»). Обоснованность такого обозначения жертвы в готском следует и из общих представлений о германском языческом ритуале, подчеркивающих сакральную отмеченность жертвы (ср. Hoops 1911–1919:s.v.; Hofler 1951; 1952:259 и др.; de Vries 1956; Beck 1967; Düwel 1970:219–239 и др., см. также Sauvé 1970), и из параллелей типологического характера; из последних достаточно ограничиться лишь наиболее известными — ср. лат. sacrificium "жертва", "жертвоприношение" (sacrum & facio, sacrifico, sacrificus, — ulus, sacricola и т. п.), sacrum "жертва", "жертвоприношение", но и "священнодействие", "богослужение", "таинство", "священный предмет" и т. п. (ср. понятие святой жертвы: «Богови приносяться отъ іереи святыя жертвы» — Кир. Туровск. Сл. п. Пасх. 24 и др.) [377]; др. — греч. ίερά "жертва", "жертвоприношение", "жертвенные дары" (ίερα ρεζειν, ερδειν), ιερείον "жертвенное животное", ίερεύω "приносить в жертву", "совершать жертвенное заклание" (ср. у Гомера этот глагол в контексте βούν Ζηνι, ταύρους θεω) и т. п. при ιερός "святой", "священный", "божественный" (но и "мощный", "чудесный" и т. д.), ср. также Buck 1949:1467–1469 и др. В этом кругу естественно проявляются две тенденции, связанные со словом, обозначающим жертву: с одной стороны, в контексте ритуальных операций над жертвой (совершение жертвы, принесение ее, заклание) легко осуществляются семантические сдвиги типа «жертва» —>«жертвоприношение» — «ритуал» — «божественная служба, богослужение», а с другой стороны, жертва постоянно соотносится с жертвенником, алтарем и обратно; алтарь как центр мира, отмечаемый с помощью axis mundi и обладающий максимумом сакральности, делает и жертву священной, передавая ей свои свойства. Метонимическое отношение жертвы и алтаря, жертвенника, на котором она находится, осуществляя свое назначение «быть жертвой», конкретно объясняет условия, в которых становится возможным передача обоих понятий одним и тем же языковым элементом. Поэтому различия в значениях между готск. hunsl "жертва" (ср. шведск. — рунич. hosli, то же, см. Hofler 1952:259 [надпись на камне, Rok]) и др.—англ. husl "алтарь", "причастие", "Abendmahl" (в основе — обозначение языческого ритуала вкушения во время святой трапезы), ср. huslian "das Abendmahl reichen", huslung (др.—исл. husl — из др.—англ. слова, см. de Vries 1962:268 и др.), ср. англ. housel "причащать(ся)", "приобщать(ся)"; "причастие", "приобщение" (ср. у Шекспира: «Сиі off even in the blossoms of my sin, / Unhousel'd, disappointed, unaneled» («Hamlet», Act I, Scene V, 77), не могут быть признаны существенными, и уж во всяком случае они не усложняют понимание исходной ситуации (ср. русск. жeртва: жeртвенник и т. п.). Более того, некоторые другие факты [378] дают основания для более полного понимания истории продолжателей и.-евр. *k'uen–to- в германском. Важно при этом, что ни одно из реально засвидетельствованных значений этих слов в отдельных языках не порывает своих связей с исходной ситуацией, разные детали которой могут быть восстановлены на разных путях. Основной вклад германских данных в связи с проблемой славянской идеи «святости» состоит в четком выдвижении на первый план идеи жертвы и связанного с нею ритуального пиршества в словах, продолжающих и.-евр. *k'uen–to — (в связи с темой святости см. Must 1960:184–189; Markey 1972:365–367; Polomé 1975:654–665 и др.) [379]. — К органической связи идей жертвы и святости ср. Girard 1972; 1982, а также Цивьян 1989.

Балтийские продолжения и.-евр. *k'uen–to- в связи с проблематикой святости у славян имеют особое значение, и подробнее о них предполагается говорить в другом месте. Здесь же достаточно ограничиться указанием некоторых основных схождений со славянскими данными и особенно архаичных фактов, бросающих свет на предысторию слав. *svet-. Наиболее яркая черта балтийских и славянских продолжений и.-евр. *k'uen–to-, выявляющаяся при их сравнительном рассмотрении, состоит в том, что эти данные не только очень близки друг другу (степень их близости не идет ни в какое сравнение с другими данными), но и представляют собой столь несомненное единство, что оно с несомненностью предполагает общий исходный пункт развития. Этот вывод тем более интересен, что как раз многие «культурные» слова балтийских и славянских языков демонстрируют то, как общее наследие по–разному используется и приспособляется к новым условиям в расходящихся со временем культурно–религиозных и социально–политических реалиях. Из этого, в частности, можно сделать заключение о глубокой древности ситуации б. — сл. *šuenta — (лит. švent-, слав, svet-), еще удерживаемой в значительной степени балтийскими и славянскими языками, а также о характере (специфике) балтийских данных в их, так сказать, «докультурном» состоянии. Правда, сразу же следует сказать, что значительная часть общего фонда вторична и относится к относительно поздней эпохе принятия христианства, когда, во–первых, языковая близость балтийской и славянской традиции делала возможным конструирование большого количества параллельных образований и, во–вторых, славянские языковые и культурно–религиозные модели (славяне приняли христианство раньше, чем балты, которые в значительной степени приобщились к нему через славян) оказали очень существенное влияние на формирование словаря христианских понятий и фразеологию соответствующего типа у балтов.

Исходными понятиями и соответственно формами в этой семье слов являются прусск. swints, лит. šventas и лтш. svets "святой", при этом лтш. слово заимствовано из русск. свят(ой) (из балт. * švent- в латышском ожидалось бы *sviet-). Самая простая ситуация в прусск., где swints регулярно передает нем. heilig в текстах катехизиса (ср. "Stas Swints Cristianiskas Druwis" [К III, 29, 18] "Это святая христианская вера…", "Swints Noseilis" [К III, 33, 7] "Святой Дух" и т. п.), то же относится и к swintiskan "Heiligung", swintickens "Heilige", swintint "heiligen". Собственно говоря, сходное положение наблюдается в религиозных текстах литовского и латышского языков с той разницей, что число примеров и их разнообразие значительно больше, чем в прусском. С точки зрения предыстории слав. *svet- и — шире — эволюции рефлексов и.-евр. *k'uen–to- больший интерес вызывают факты дохристианской эпохи в истории балт. *švent- или те факты христианской эпохи, которые позволяют предполагать наличие соответствующих явлений и до введения христианства и приспособления их к новым задачам. В этом отношении особое значение имеют разные типы лексем с элементом *švent-. Сразу следует сказать, что они довольно многочисленны и в значительной части аналогичны славянским образованиям, ср. лишь несколько примеров: лит. šventas, прусск. swints [380], лтш. svets (: слав. *svetъ); лит. sventybe, лтш. svètiba [381] (: слав. *svetьba, ц.–сл., др. — русск. «святьба»); лит. sventyklà (: слав. *sventidlo, ц.–сл., др. — русск. «святило», польск. šwiecidlnia «sacrificium»); лит. šventikas (: слав. *svetьcь, ц.–сл., др. — русск. «святець»); лит. šventen(ybe), лтш. svetenis(?) (: слав. *svet — (j)en-, ст. — сл. «священ-»); лит. šventinis (: слав. *svetьn-); лит. svéntinti, лтш. svètît (: слав. *svetiti, ст. — сл. «святити») и др. [382]

Еще показательнее то обстоятельство, что в балтийских языках, наряду с отименными глаголами, известны, видимо, и «первообразные» глаголы (правда, соответствующим образом трансформированные), отсутствующие в славянском. Речь идет прежде всего о лтш. svinet "праздновать" (ср.: svinet kazas "справлять свадьбу", svinet svetkus, svetdienu: Janit(i)s svin svetu dienu [BW 33053]; ne ta svin svetu dienu, ne ar piektu vакаrinи [BW 6844] и др., см. Mlihlenbach Endzelin III, 1160), послужившем основой и для ряда именных образований — sviniba "празднество", "торжество", svinîgs "торжественный", svinîgums (ср. характерное сочетание: dievkalpuošanas svinîgumu) и др. [383] Этот латышский глагол морфологически интересен отсутствием -t — (этим он отличается от глаголов того же корня не только в иных балтийских и славянских языках, но и вообще, в других и.-евр. языках) и вокализмом -і — (но не — e-), который может оказаться важным указанием при попытках определения более глубокого (и широкого) этимологического контекста и.-евр. *k'uen–to-. Но и литовский глагол, сохраняющий -t-, тем не менее свидетельствует более архаичный тип, нежели слав. *svetiti (ср., однако, рус. свячоный, священный); ср. лит. svesti (švenčia, švente) "праздновать", "святить", "посвящать", "совершать богослужение", но и "жертвовать" [!] (ср. германские примеры, фиксирующие это же значение, — готск. hunsl и др.) [384]. При учете указанных глаголов в латышском и литовском соответствующие славянские глаголы имели бы вид *svьneti и *svesti (*svьsti).

Существенны также балтийские материалы, относящиеся к сложным словам, в первом члене которых представлен элемент švent-, svint-, svet-. Многие из таких сложных слов предполагают синтагму типа Adj. švent- и т. п. & Subst. (иногда и Adj.). Оставляя в стороне те composita, которые были вызваны к жизни введением христианства (или во всяком случае утвердились основательнее всего в связи с христианской догматикой и литургией) [385], целесообразно указать те типы словосложений, которые могли существовать (если не во всей их конкретности, то во всяком случае именно как типы) уже в дохристианскую эпоху или даже, бесспорно, сформировались в недрах последней. Среди балтийских сложных слов с первым элементом svent-, svet- выделяется группа сакрализованных временны́х обозначений, относящихся к особо отмеченным отрезкам суток или дням недели. Ср. лит. šventadienis "праздник", "праздничный день" (ср. švente), šventvakaris "канун праздника", лтш. svètdiena "праздник", "воскресенье", svetrîts "утро праздничного дня" (ср.: es piedzimu svetrita laudim darbu nekaveju [BW 1183]; lai пак meitas svetrita [BW 13250, 36]; krustibu svetritu sabrauca kumas [BW I, 178]), svetvakars "вечер перед праздником", "праздничный вечер" (ср.: іk svetdienas baznica, svetvakaru kruodzina [BW 14554]), "суббота", svetnakts "ночь перед праздником", ср. svetki, svétku diena "праздник" и т. п.

Другая группа слов подобной структуры наиболее показательна с точки зрения ее архаичности, хотя нельзя, конечно, отрицать, что и эти сложные слова, сформировавшиеся в дохристианскую эпоху и обозначающие реалии языческого мифопоэтического мира, позже в той или иной мере подключались к собственно христианской топике. Характерной чертой этих composita является сочетание švent-, svet- с обозначениями природных объектов — вод, деревьев, гор, камней и т. п. Ср. лит. švent(a)viete "святое место", šventupe "святая река", šventežeris "святое озеро" и т. п.; лтш. svetudens "святая вода" gаvenu piektdienas vajaguot svetudeni pirms saules vai pec saules buteles smelt un tuo visu gadu nuoglabat; ja acis sapuot, tad ar suo udeni vajaguot nuomazgat acis (Etn. II, 37. Mühlenbach–Endzelin 1923–1940, III, 1157), svetavuots "святой источник", svetъirze "святая роща", svetuôzuols "святой дуб" и т. п. Особая категория случаев внутри этой группы — composita с элементом švent-, svet-, обозначающие некоторые «отмеченные» растения, типа šventagaršve "дягиль, дудник" (Angelica silvestris, Archangelica officinalis), šventadagis "бенедикт" (ср. dagys "чертополох") и др., ср. лтш. svetluoki "Knoblauch" (Für. I), т. e. svet- & l(u)oki "святой лук (перья)", а также svètenis, sveteni, svetini "чеснок" (Allium sativum), svetins и др. [386] Не касаясь здесь ряда других сложных слов с элементом švent-, svet- ввиду несколько неясного их статуса и рассматривая их как резерв, в котором могут сохраняться некоторые важные факты (ср. лтш. svetcelnieks, svetceluôtajs "паломник" = *svet- & *сеls "святой путь", ср. лит. šventas kelias; лтш. svetputns "аист", как святая птица [ср. мифопоэтические мотивировки святости, божественности этой птицы]; svetmeîta "фея", букв. — "святая дева", отчасти — svetlaime "блаженство", svetlaimîgs и др.), целесообразно обратиться к топономастическим данным. Здесь прежде всего бросается в глаза чрезвычайно существенная диспропорция между обилием гидронимических (и топонимических) данных и исключительной скудостью примеров использования элемента Svent-/Svet- в личных именах собственных (единичные примеры, как правило, вторичны по происхождению, а иногда вообще сомнительны). Эта дефектность в использовании упомянутого элемента в личных именах находится в резком противоречии с положением в славянской ономастической традиции, где имена с элементом *svet-, хотя и не очень многочисленные, относились к числу наиболее престижных. Можно думать, что причина этого различия в строгом запрете на использование соответствующего элемента у балтов в христианскую эпоху (отнесение его к сфере божественного, а не человеческого). В этом случае появление Švent-/Svet- в именах людей трактовалось бы не только как своего рода кощунство в ономатетической сфере, посягающее на вторжение в сферу божественного, но и как рецидив язычества, когда такое смешение сфер было обычным. В этом отношении характерно, что имя легендарного литовского основателя новой ритуальной традиции трупосожжения в определенном месте и с соблюдением определенных условий Швинторога (*Švent- & *rag-), засвидетельствованное в западнорусских и польских источниках (Топоров 1980:16–40), содержит именно этот элемент, который и подчеркивает идею особой сакральной отмеченности этого князя–жреца и его имени [387]. тем самым Швинторог выступает в мифопоэтической исторической традиции как тот, кто освятил место, с которым связаны начало новой религиозно–ритуальной практики (позже здесь было основано святилище, где, в частности, приносили жертвы Перкунасу) и предыстория будущей Вильны. Во всяком случае этот ономастический «гапакс» чрезвычайно показателен (ср., впрочем, прусск. Swenticke, 1301; Swantike, 1422), см. Trautmann, 1925:102.

Контраст этой ситуации образует использование определения «святой» в связи с именами языческих богов и — шире — положительно отмеченных мифологических персонажей. Перкунас, с культом которого (и, в частности, с его святилищем, ср. sventyklà) был связан Швинторог [В связи с Швинторог ср. слав. *Rog- & vоldъ (др. — рус. Рогволодъ): один и тот же генетически элемент rag-/rog- сочетается в одном случае с švent-, в другом с *vald-/*vold-. В свою очередь эти два последних элемента сочетаются в устойчивом двучлене святые власти (волости), как и святой владыка, корни которого уходят в дохристианскую эпоху (ср. лит švent- & vald- и т. п.)], иногда даже практически в современных (XX в.) описаниях определяется как «святой». Ср.: Trenk tave šveпti Perkunai! или Kad tave šv(entas) Perkunelis!, то же и в более ранних источниках: Dieve duok, kad tave Perkuns, švents Perkuns, Dievaitis, šventas Dievaitis uzmustц, užtrenktц, (из рукописного словаря Бродовского, см. Balys 1937, 166–167), последний пример отсылает и к сочетанию švent- & Dievas (Dievaitis), которое, очевидно, как и подобное сочетание в славянских языках (ср. святый Боже! — в обращениях), оформилось в языческую эпоху. Но этот эпитет определял и других мифологических персонажей. Один из интереснейших случаев связан с божеством огня, персонифицированным огнем Ganija (ganijà), сакральным именем самого огня. Относящиеся сюда данные ценны вдвойне. Во–первых, они описывают некую ритуальную ситуацию — диалог, цель которого опознание истинного имени священного огня. Ср. Klausdave: «Кио vardu ugnelè?» Vaikas atsakydaves: «Šventa Gabija!» (ср. как уточнение: Ugnis krikstyta, jos vardas Gabija), а также Šventa gabija! užkopta gulèk, sukurta zibèk или Šventa ugnele, šventa gabijèle! или Nakvok, sventa gabijèle, lig rytojaus, Šventa gabija, buk su mumis (LKŽ 3, 5–6; Buga RR: I 159, 211; II, 293 и др.; Пр. яз. 2, 1979, 123 и др.; в связи с дальнейшим показателен и мотив светоносности «святой» Габии: gabijà — особый род обрядовой свечи, в частности, свадебной, ср.: Per veselija. (sodva) stalas gabijà uzsviestas или Stuba apšviesta su gabijà и т. п.). Во–вторых, данные о «святой» Габии — ритуальном огне находят поддержку и со стороны других балтийских и индоевропейских данных. Ср. прус. *swinta & *panike (Ohow теу myle swente panike! … Ό mein liebes heiliges fewerlein"… «Die vnglaubigen Sudauen…» LPG 254–255, 400; ср. еще: szwenia ponyke (ugnele) asz tawe grazey palaidosu, kad ne papykstumbei… "Die heilige Frau, ich will dich recht schon bedecken (begraben), damit Du ja nicht über mich mogest zürnen". Praetorius Delic. Press. LPG 546), лит. šventoji ugnis, лтш. svets uguns — при слав, svetъ(jъ) & *ognь (ср. русс, святой огонь и т. п. и более или менее аналогичные обозначения ритуального чистого огня — *sveta(ja) & *vatra: с. — хорв. света ватра; *živa(ja) & *vatra: и *žywъ(jь) & *ognь: с. — хорв. жива ватра, укр. жива ватра; с. — хорв. живи огань, рус. живой огонь, польск. zywy ogien; *novь(jь) & *ognь: болг. нов огън, чеш. novy ohen и т. п.) и сходных типах в других и.-евр. языках, ср. вед. svanta- & agni — (см. RV I, 145, 4 и др.), скиф. Ψενδαρτάκη, осет. fsœnd–art "(место священного огня", авест. spэnta- & at(a)r-/aθr — (ср. atrэm spэništem yazamaide, Y. 17, 11 "мы почитаем святейший огонь") и т. п. [Недавно было высказано предположение, что эпитет Асклепия фракийской надписи из Пауталии–Кюстендила Σπινθοπυρηνω) (Dat.), понимаемый как Adj. poss. "относящийся к святому огню", в своей первой части отражает и.-евр. *k'uen–to-, а во второй — обозначения огня типа др. — гр. πυρ. См.: Georgiev 1975:51].