Связь Дажьбога с солнцем подтверждается уже упоминавшейся вставкой в Ипатьевской летописи под 1144 г. (ср. также связь со Сварогом при сварожичь как обозначении огня), а также рядом косвенных данных. Некоторые из них выявляются при допущении близости Дажьбога и Хорса. Отмеченность для Хорса мотива пути, солнечного пути, позволяет думать, что этот мотив не мог не быть существенным и для Дажьбога. В самом деле, некоторые поздние источники подтверждают эту догадку и вносят дополнительные важные нюансы в образ этого божества. В начале века в Стрижавцах Винницкой губ. от Л. Юркевича была записана следующая интересная песня («Поміж трьома дорогами…»):

Поміж трьома дорогами, рано–рано, Поміж трьома дорогами, ранесенько, Там здибався князь с Дажбогом, рано–рано, Там здибався князь с Дажбогом, ранесенько, — Ой ти, боже, ти, Дажбоже, рано–рано, Зверни ж мені з доріженьки, ранесенько. Бо ти богом рік від року, рано–рано, Бо ти богом рік від року, ранесенько. А я князем раз на віку, рано–рано, А я князем раз на віку, ранесенько, Раз на віку в неділеньку, рано–рано, Раз на віку в неділеньку, ранесенько. [499]

Эта песня представляет собой монолог жениха («князя»), обращенный к Дажбогу. Произносится он по пути на свадьбу при встрече с самим Дажбогом. Относительно самой песни комментатор указывает: «Співають, коли зустрічаеться хтось по дорозі, як молоду везуть до молодого» [500]. В песне важны три мотива: 1) пути Дажбога (встреча промеж трех дорог и разговор происходят рано–рано, ранесенько, т. е. на восходе Солнца, что лишний раз указывает на соответствующие функции Дажбога), 2) покровительства (участия) его в свадебном обряде (этот мотив подтверждается типологически распространенными текстами о Солнце — верховном руководителе брака или даже участнике иерогамии, «первосвадьбы», по образцу которой проводятся свадьбы вообще; мотив солнца постоянен в свадебной обрядности) и, наконец, 3) соотнесение жениха с Солнцем (ср., в частности, выведение невесты и круговое движение в свадебном ритуале), причем жених–князь лишь раз в жизни во время свадьбы выступает как своего рода замена божественного жениха, участника «первосвадьбы» Солнца (ср. цикл народных песен о свадьбе Солнца, известных у славян, литовцев, особенно широко у латышей и др.).

Другая украинская песня сезонного цикла, также упоминающая Дажбога, позволяет выяснить еще один мотив, соотносимый с этим божеством: Дажбог высылает соловушку замыкать зиму и отмыкать лето — Ой ти, соловейку, / Ти ранній пташку, / Ой чого так рано / Із вир'ічка вийшов? // «Не сам же я вийшов, / Дажбог мене вислав / З правоi ручейки, / I ключики видав // З правоi ручейки / Лiтo відмикати, / З лівоі ручейки / Зиму замикати…» и т. д. [501], с введением мотива пожара, спалившего деток–птенцов [502]. в этой песне существенно, что отмыкание лета и замыкание зимы совершается соловушкой, но по инициативе, по повелению Дажбога. Более чем вероятно, что отмыкатель лета Дажбог не что иное как само Солнце в персонифицированном виде.

Тесное соседство Дажьбога с Хорсом в списке и наличие общих мотивов, объединяющих оба божества в текстах, оправдывают попытку взглянуть на древнерусского Дажьбога сквозь призму арийских реалий и текстов. Оказывается, что индоиранские факты, имеющие отношение к анализу имени Дажьбога и вводящие его в более широкий контекст, достаточно многочисленны, хотя ранее исследователи не обращали на них внимания. Из соображений краткости и наглядности далее будут приведены лишь ключевые примеры–типы, в основном из ведийской традиции. Но сначала — и тоже кратко — о славянских фактах. Русский Дажьбог, как и его инославянские соответствия — фольклорные и топономастические (нетеофорные) (ср. Дабог, цар на земльи из сербской сказки, где он противопоставлен Богу на небесима [503]; персонаж с тем же именем в эпических песнях о кралевиче Марко; название горы в Сербии Дајбог; польские топонимы Daczbogy, 1541, Daczbogi, 1577, в р–не Белостока (из *Dadžbogi); имена собственные типа польск. Dadžbog, XIII–XV вв., укр. Дажьбоговичь и т. п.), — должны пониматься прежде всего как свернутая синтагма, первый член которой — императив от глагола дати — дажь (*dažь/*daždь, ср. *dajь). В основе этой синтагмы, особенно принимая во внимание старое значение слав. *bogъ и его индоиранских соответствий — "доля", "часть", "имущество" и т. п., лежало сочетание глагола в форме 2 Sg. Imper, с Асс. (или Gen.) объекта — "дай долю (часть)". Сложное имя Дажьбогъ может быть соотнесено и с этой структурой, и с другой, более оправданной с синхронной точки зрения — "дающий бог", "бог–даятель". Иначе говоря, элемент *bogъ мог выступать и в объектном, и в субъектном значениях, чему, в частности, отвечают две возможности в употреблении этого слова — выступать как пассивный объект, вещь и как активный субъект действия, одушевленное лицо, мифологический персонаж (ср. русск. Бог при богатство, др. — инд. Bhaga-, др. — иран., ср. — иран. Baga-, Baya- и т. п., божества, персонифицирующие долю, часть, богатство, ср. др. — инд. bhaj — "делить", из *bhag- и др.).

Обе намеченные возможности толкования имени Дажьбогъ и лежащих в его основе синтагм подтверждаются многими фактами, причем носящими клишированный характер. Ср., с одной стороны, вед. daddhi bhagam "дай долю (богатство)" (RV II, 17, 7; ср. X, 51, 8 и др.), где daddhi — Imper., в точности соответствующий дажь, даждь, a bhagam — Асс. Sg., и, с другой стороны, asi bhago asi datrásya datási "ты — Бxaгa (т. е. бог богатства), ты — даятель даяния" (RV IX, 97, 55 и др.), откуда тип Bhaga & dadati "Бхага дает", или Bhaga & dati [504]. Это сопоставление не только позволяет определить в качестве отдаленного источника Дажьбога мифологизированную фигуру даятеля (распределителя) благ, к которому обращаются с соответствующей просьбой—мольбой в ритуале, в молитве, в благопожеланиях (ср. русск. дай, Боже!) и одновременно воплощенное и овеществленное даяние, дар, но и сам языковой локус возникновения этого теофорного имени.

Выведение имени и образа Дажьбога из ситуации «наделителя, наделяющего долей» тех, кто к нему обращается, в значительной степени бросает свет и на решение проблемы Стрибога. Сейчас, видимо, нужно отказаться (или во всяком случае серьезно пересмотреть) от выведения первого элемента этого имени из слова, обозначающего отца (и.–е. *pэtri- >слав, stri-), как это делалось многими, и толковать стри- как Imper, от глагола *stьrti "простирать", "распространять", как это и предлагал в своих работах Р. О. Якобсон. Таким образом, и имя Стрибогъ в конечном счете предполагает как образ богатства, которое распространяется — распределяется среди тех, кто просит о нем, так и образ самого бога — распространителя этого богатства (элемент бог- как объект и субъект указанного действия). Возможно, и даже очень вероятно, что нзкогда существовали индоиранские сочетания типа star-/stir- & b(h)aga-, которые были бы в этом случае точным соответствием синтагм, реконструируемых на основании имени Стрибогъ. Однако в обеих арийских ветвях глагол star- достаточно рано превратился в terminus technicus жреческой практики. Как правило, он стал обозначать расстилание жертвенной соломы или подстилки, подушки из нее, обозначавшее начало ритуала, и, следовательно, резко сузил сферу сочетающихся с ним объектов. Тем не менее ряд соображений говорит в пользу намеченной выше возможности сочетания star- & b/h/aga — (*strnihi & *bhagam "распространи долю, богатство" и *Bhaga- & strnati "Бхага /бог–распределитель /распространяет /долю, богатство/"). Во–первых, объектом действия глагола star- /stir- выступает barhis в ведийском и barэsman- в авестийском, т. е. жертвенная подстилка. Ее расстилание само по себе имплицирует семантику дара, доли, богатства. На нее приглашаются боги, льется сома, кладется жертвенная лепешка, т. е. то, что само по себе доля, богатство и что обладает свойством вызывать увеличение этой доли, позволяющее делить и распределять ее среди заказчиков ритуала. Поэтому в данном случае можно сказать, что в индо–иранском произошел «опережающий» (забегающий вперед) семантический перенос: *star- & *bhaga- >star & barhis/barэs–man), в результате которого изменилась объектная сфера глагола. Во–вторых, сами обозначения жертвенной подстилки, расстилаемой жрецами [505], предполагают свойства усиления, возрастания, увеличения (ср. вед. brh-, barh-, barhas, barhana и т. п. с соответствующей семантикой), т. е. именно то, что характеризует богатство, возрастающую долю. В–третьих, в индийском и иранском все–таки зафиксирован ряд случаев, когда глагол star-/stir- не укладывается в рамки технического термина и предполагает более раннюю, нетерминологичекую стадию в истории этого слова. Наконец, в–четвертых, данные других языков в отношении глаголов этого индоевропейского корня рисуют несравненно более широкую картину (ср. германские или славянские примеры). Впрочем, и в тех случаях, когда наблюдается тенденция к превращению слова в технический термин, сохраняются важные намеки на связь этого глагола с идеей богатства, доли, ср. лат. sternere "расстилать", "раскладывать", "рассыпать" и т. п. в связи с lectisternium, «божьей трапезой», родом жертвоприношения, при котором изваяния богов попарно расставлялись на подушках лож (lecti) перед накрытием стола (в христианскую эпоху — поминальная трапеза, поминки); вкушение же пищи, как известно, одна из распространенных метафор получения богатства, усвоения доли.

Специфика рассмотренных здесь двух теофорных имен Дажьбогъ и Стрибогъ состоит в том, что они, будучи вполне славянскими по своему составу, вместе с тем могут пониматься как такие кальки с индоиранского, в которых оба члена в каждом из этих двух названий оказываются и генетически идентичными соответствующим индоиранским элементам. Несомненно, что это генетическое единство в течение долгого времени оставалось прозрачным и легко воспринимаемым всеми, кто находился в зоне арийско–славянских языковых контактов. В обоих указанных случаях межъязыковой пересчет оказывается достаточно элементарной операцией. Постулирование такой зоны предполагает как различение «своего» (русского, славянского) и «чужого» (арийского), так и выделение общего ядра или, так сказать, двусторонне–конвертируемой языковой сферы. Участие в ней теофорных имен весьма показательно (тем более, что они противостоят «несложным» балто–славянским богам Перуну и Велесу). Они несут в себе обозначение определенного, основного для них мотива, характеризующего данное божество, некоторую мифологическую идею, соответствующее ритуальное действие и, наконец, ключевую формулу–молитву некоего более обширного текста, типа индоиранских религиозных гимнов. То, что подобные имена выступают как средство перехода к текстам, т. е. к образованию иной природы и иного жанра, чем само двучленное имя, нужно считать принципиально важной их характеристикой, имеющей прямое отношение к проблеме реконструкции текста. То же обстоятельство, что эти имена отсылают не только к «своему», но и через «свой» к «чужому» тексту, который со своей стороны гарантирует правильность предложенной реконструкции, делает их надежным инструментом реконструкции и одновременно средством контроля получаемых результатов.

III. Мир и воля

Эта последняя заметка из своего рода мифологического славяноиранского триптиха [506], продолжающая уже на более высоком уровне, две предыдущие и не умещающаяся целиком в пределах только мифологических представлений, здесь, в книге, посвященной русской святости и так или иначе соотносимым с нею основам мирской жизни, заслуживает более обстоятельного варианта, что и предлагается читателю во втором томе настоящей работы. Первоначальный краткий вариант, естественно, оказывается в этом случае излишним, но обозначить его как часть, входящую в трехчленную конструкцию, завершающую ее и, более того, открывающую выход в более широкое пространство идей, образов и отражений хозяйственно–экономического, социального и этического плана, несомненно, нужно.

ЛИТЕРАТУРА

Абаев В. И.

1949 Осетинский язык и фольклор I. М.–Л.

1958 Историко–этимологический словарь осетинского языка, т. I — A–К. М.–Л.